— О-о, еще каким! — с гордостью сказал старик. — В лесу он был это… как профессор, все знал. И страха не ведал. — Солдат Иван задумчиво поглядел через нодью в сторону Звонкого переката и добавил: — Однажды вот так же, у костра, он рассказал мне об охоте на медведя. Ежели ты не спишь еще…
— Нет-нет, дедушка!
— Так вот, объявился тогда один Михайло, очень ловкий, хитрый да могучий. Все деревни в округе довел до отчаянья: так и дерет, и душит буренок. Сегодня в одном месте, завтра в другом, а там и в третьем… Мужики пробовали напустить на него собак — не тут-то было, всякий раз лучших лаек и недосчитывались… И тогда пошли они с поклоном к моему отцу: выручай, мол. Ежели избавишь от разбойника, соберем тебе с каждого двора по пятиалтынному… Ну, мой отец не стал отказываться: а чего же — всем миром кланяются… Но, думаю, ему и самому небось захотелось потягаться с этим драконом… И вот сговорил он такого же отчаянного, как сам, товарища, и начали они гоняться за медведем, одни, без собак. Дело-то было осенью, уже припорашивало. И — то они преследуют медведя, то — будто он их…
— Как это? — не понял Ваня.
— Говорил уж я, что тот хитрецом оказался: обойдет кружью, оглянуться не успеешь, а он сзади крадется… Целую неделю так вот в кошки-мышки играли. Потом медведь этот, видно, окончательно разъярился. Спрятался за колоду в густом болотном ельнике и, как только преследователи явились туда, выскочил из засады, набросился на идущего впереди напарника — да хвать его за загривок… Отец мой щелк-щелк пистонкой, а выстрела нет: отсырел, что ли, порох… Тогда он выхватил топор из кольца на своем ремне и как с размаху хрястнет медведя по лбине! Хорошо еще, что лузан напарника был крыт толстой кожей, не то бы Михайло разворотил ему спину…
— Ну и как, оба целы остались?
— Почти. У того медведь лишь плечо успел прокусить… Наконец-то в округе люди вздохнули спокойно. Отец сам дивился тогда: такого огромного медведя никто никогда не видывал…
— И что же; сполна получили награду?
— Собиральщика не нашли, — усмехнулся старик. — Перестал ведь медведь скотину драть, сразу пятиалтынных жалко стало. Деньги тогда в цене были, да и откуда их было брать? Каждый грош на счету… А с победителей довольно шкуры да медвежатины.
Разогретый воспоминаниями старик умолк на миг, разжигая новую цигарку.
— Стало быть, вы с отцом много лавливали всего?
— Много, сынок. Теперь только вспоминать и осталось… А тогда — и белку, и куницу промышляли, выдру и горностая, медведя и лося, глухаря и рябчика… В моей молодости в лесах Тяна одних глухарей слопцами да выстрелами за осень, бывало, штук триста добудешь да продашь тем же Бисинам за бесценок. Не разбогатели, вишь, с охотничьего промысла — хотя и лихими молодцами были… А потом, заметь, ведь и войны часто мешали нашему брату. Я, к примеру, и в революции участвовал, и на гражданской сражался. Потом, рассказывал уж, в сельсовете работал. Председателем колхоза был… Столько хлопот да забот, язви тя в корень, что и в лес недосуг сходить. А после еще вон какая война разгорелась, меня на фронт взяли, снайпером… Эх, Ванюша, по войнам-то мыкаясь да странствуя, я и сынов своих толком к лесу не приохотил. Виль, правда, как и ты, имел к тому интерес, но ему война свой срок жизни отмерила. А отец твой да дядя Паша к технике больше тянулись, что для них лес и лесование. И, прости уж, вино пить мастера оказались… Ох, Ванюша, милый внучек, иной раз до того тоскливо и тяжко бывает на сердце… Задумаюсь иногда: был наш род охотничий, славный, а неужто совсем иссякнет? — Глянул на мальчика, отвлекся на миг: — Знаешь, Ванюша, что мне однажды сказал мой покойный отец? Ты, говорит, Иван, вроде бы и обгонять меня стал в охоте! И это для меня было выше любых похвал…
— Нынче, дедушка, такой охоты, как прежде, все равно не будет, — по-взрослому сказал мальчик.
— Это верно, — вздохнул старик. — Сильно нынче леса да воды наши тревожат, негде стало зверю да птице привычно обретаться. А злодеи разные, браконьерское племя, бьют их без разбору, наперебой рвут у природы, кому больше достанется. Эдак мы свои благодати скоро вовсе опустошим.
Старик помолчал, глянул на внука невидящим взором, вздохнул, заговорил с горечью:
— Леса изведем. Ручьи в них высохнут. Захиреют да помутнеют реки… Ох, недолго тут и всей Коми парме облик свой потерять. А тогда угаснут и ее напевы. Даже древний говор наш утратится. А нет своего языка — нет и своего облика…
Ночью, на пихтовой постели у теплой нодьи, Ваня долго видел во сне стародавнего коми охотника Йиркапа.
Будто стоит он перед Ваней — величественный, как исполинская сосна в бору, и приходится смотреть на него, запрокинув голову. Ноги в мягких оленьих тобоках, лаз из лосиной шкуры, льняной куделью вьется ус, светлые кудри текут по плечам. Глядит Йиркап на Ваню синими, как цветок черники, глазами, строго так смотрит и говорит:
— Для тебя, Сын Пармы, я самолично выстругаю лыжи. Из дерева, которое только мне одному известно. И ты будешь летать на них повсюду, не ведая преград, обгоняя ветер. Тебе я передам свое копье со стальным наконечником, свой острый нож. Охоться вволю!.. Но пуще глаза береги леса и воды! Родные наши леса и воды… от всякого зла береги!
Ранним утром, когда кромка леса едва заалела от восходящего солнца, Солдат Иван тихонько поднялся, поглядел на свернувшегося, лицом к тлеющей нодье, посапывающего внука, укрыл его получше, сплотил в костре верхние концы комлей, прорванные огнем, палкой раздробил толстые уголья, подсунул сухих веток — и бойкий огонь сразу же устремился навстречу тихому утру.
ebooksa