Людоед

— Куда теперь?

— Немного правее, кажется.

Бесформенные белые лужи тумана двигались, смещались среди чахлых деревьев, вздымались, опускались, тянулись прочь по участкам затонувшего болотного топляка, где некогда напряженные и запуганные разведгруппы дерзали напарываться на штык часового или проходить по спусковому устройству гранаты, которая взрывалась на высоте пояса. Из грязи бревном торчала лафетная ось, на ветхом ремешке со сломанной ветки свисала британская каска, заржавленная, старая.

— Тяжелый он.

— Американцев, знаешь ли, хорошо кормят, — ответил я.

— Ну, он отправится туда, где им всем место.

Несколько раз останавливались мы передохнуть, сажали тело торчком в ил, что подымался ему выше пояса. О мертвый древесный ствол зацепился клок материи, от тумана сырела наша кожа. Стоило нам остановиться, белый воздух шевелился больше обычного в низких деревцах и вне их, неся с собою ошеломляющую вонь — вонь тех, кто хорошо кушал. Больше деревьев стояло расколотыми, и мы, похоронные носильщики, спотыкались при всяком шаге о полупогребенные куски стали.

— Давай тут его бросим.

— Сам знаешь, что нельзя. Надо по плану.

За следующим деревом, за следующим камнем орудийной казенной части, раскуроченной, как гриб, мы увидели сапог, половину стены и сразу за ними болото полнилось телами, что медленно всплывали одно за другим из черной листвы, из жидкой грязи, из-за сломанного колеса. Здесь произошла легкая стычка, и когда точно над этим местом взметнулась сигнальная ракета, затлела красным и умерла в небе, осталось покойников двадцать или тридцать — и они так и не исчезли. Туман проплывал здесь над ними гуще всего, непреклонными кругами, и поскольку легче было дышать ближе к грязи, мы ссутулились и потащили тело вперед.

— Видишь, среди этих тут его никто не найдет. Никто его здесь даже искать не станет, — Мой замысел, как избавиться от трупа, был превосходен.

Обшарив тело еще разок, мы бросили его и вновь нащупали путь к дорожной обочине. Машину и ее ценные седельные сумки мы безмолвно провели через городок к редакции газеты.

— Пора нам устроить собрание, — сказал я. — Сейчас вернусь. — Фегеляйн занялся двигателем; Штумпфегль отломил у бутылки головку.

Шлюха спала одна в своем собственном доме.

Земля

Сын Мадам Стеллы Снеж, разбуженный лаем собаки, лежал тихонько, затаив дыхание, как дитя во тьме. Но разбудил его не пес, а театральный звук, некий легкий эффект, какой-то трюк самого зрительного зала, и он прислушался. Возможно, он оставил перекинутым включатель проектора, быть может, огни горели, а то и катушки ленты разматывались. Что б там ни случилось, он и впрямь слышал — в промежутках далекого воя — женский голос, спор в этажах между пустыми сиденьями. Сырость зала плескалась по всему зданию, склад старых сцен, и его собственная спальня, некогда кладовая и место, где капельдинерши переодевались из платьиц в мундирчики, была холодна и темна. Все еще слабо пахла она пудрою, пачками плесневелых билетов, бюксами пленки и банками масла. Голос, высокий и благородный, звучал, как материн, изменившийся, затем вновь казался знакомым. Барышни действительно меняли одежду, надевали брючки в этой комнате.

Бетонные стены, как в бункере, были сыры и холодны; осветительные розетки, провода и кое-какие инструменты все еще валялись на полу. Голоса раздавались по-прежнему снизу, ему показалось, что он слышит, как кто-то рыдает, женщина бранила, смеялась и болтала дальше. Жена его спала, тело у нее — бесформенное и отвернувшееся под одеялом.

Все силы ушли у него на то, чтобы выбраться из постели. Сперва — одной рукою — он дотянулся до бока кровати и уцепился за трубу, которая бежала — холодная под пальцами его — под матрасом. Другой рукою он откинул покрывала и быстрым причудливым движеньем перебросил культю через другую ногу, изогнул тулово, выбросил руку наружу, чтоб добавить весомости толчку культи, и шатко вскинул себя стоймя. Еще труднее было влезть в брюки; ему удалось, раскачиваясь вперед и назад, быстро тяня руками, вечно со здоровой ногой в воздухе удерживая равновесие. Он чуял духи и старый целлулоид. Закрепивши руки в алюминиевых костылях, словно штырьки в розетке, подшипники в масле, он выбрался в коридор и, поскольку с лестницей покамест справиться не мог, прицепил костыли к ремню, сел и, отведя культю, чтоб не мешала, и придерживая ее, проделал спуск на три пролета, подскакивая.

Он уже не слышал ни голосов, ни собаку — лишь собственное бумканье по холодной лестнице да лязганье тонких металлических ног, волочившихся за ним. Перемещался он, как утка, толкал себя вперед обеими своими руками в унисон и на следующую ступеньку приземлялся концом позвоночника. Что-то побуждало его двигаться быстрее и быстрее, покуда не онемел он и не вспотел, он ронял себя — и лишь край стены у его плеча направлял его, падал — и ладони краснели и натирались. Взявши костыли как подпорки и опираясь спиною о стену, он поднялся — с трудом — у подножья своего пролета и прислушался к женскому голосу. Но голоса услышали, как он приближается, бумкая, и замерли. Он подождал, ощущая их по другую сторону металлической огнеупорной двери. Помедлил, а потом с усилием распахнул дверь и шагнул в тыл зрительного зала, чуя, как в темноте много взглядов обернулось на его явление. Медленно проковылял он вперед и, видя широкую шляпу и великолепную трость, рассмеялся над самим собою и узнал высокого мужчину.

— А, херр Герцог, — произнес он, — мне так и показалось, что я слышу голоса у себя в театре. Но не рассчитывал на такое удовольствие.