За то время, что Томко провел в Борках, он наслушался там всяких чудес. Приходили к нему деревенские люди, кланялись ему в ноги, вздыхали, охали, жаловались на плохие времена и потихоньку шептали одни на других.
— Вот Мутка — тот, правда, ходил с этой чернью, у него полны чуланы награбленного добра, да и Турга не лучше его. А я все время дома сидел да грыз сырую репу.
А потом приходил еще кто-нибудь и доносил на первого:
— Кисель всему виною, а теперь притаился и представляется, что ничего не знает.
Томко не судил и не обвинял никого, все осмотрел, отдал распоряжения и поехал назад в городище, не признаваясь никому, кроме отца, куда ездил.
Доливы все еще не уехали; каждый день собирались в путь и все не могли выбраться.
Мшщуй ждал, чтобы ему пообещали отдать Здану, Вшебору — Касю.
Братья относились друг к другу с полным равнодушием; вечером, сходясь вместе в горнице, почти не обменивались ни взглядом, ни словом, позевывали и ложились спать.
Однажды, когда они только что проснулись, но еще не вставали, во дворе послышался страшный крик и жалобные причитания, как будто кто-то умер или был близок к смерти.
Вшебор вскочил и стал прислушиваться. Он сейчас же узнал голос Спытковой, никто не умел так звонко голосить, как она. Он поспешно оделся и выбежал во двор.
Посреди красного двора стояла Спыткова, одетая, как всегда, очень нарядно, и в отчаянии ломая руки, в которых был белый платок, как будто нарочно приготовленный для вытирания слез, плакала.
— Спасите меня бедную! Помогите мне — сироте! Похитили дочку мою — единственное сокровище! Кася моя дорогая! Где ты теперь! Ох, доля моя несчастная!
Тут же стояли старый Белина и Ганна, Здана и все женщины, было много слуг и служащих; все смотрели на вдову, слушали ее причитания, но никто не двигался с места.
Не было только Томко.
Вдруг, как буря, налетел Вшебор.
— Что с вами, милостивая пани, что случилось?
— Ах, что случилось! Несчастная я сирота, Касю мою, единственную мою радость, которую я берегла, как зеницу ока, Касю мою похитили!
— Как? Где? Когда? Кто такой? И на ваших глазах? Среди белого дня? — вскричал Долива.
— Ничего я не знаю, ни кто, ни когда! Не знаю ничего! Пропала, словно в воду упала! Нет моего утешения…
Спыткова снова заплакала и прикрыла глаза платком. Вшебор, повинуясь первому побуждению, побежал в конюшню за конем, глаза его засверкали жестоким гневом.