– Так я и знал, – кисло заметил Василий Евсеевич.
Видно, сильно огорчило его участие племянника в соседских дрязгах.
– Не вы ли Планелиху надоумили, Василь Евсеич?
– Я?! – с непривычной горячностью возмутился дядюшка. – Мне до этого всего какое дело? И с каких это пор я раздаю советы подлой бабе? Я лишь не считаю нужным ни от кого скрывать, что для всех нас было бы лучше, если бы прелестные дамы, состоящие на службе у Дантона и грабящие ростовщиков, жили бы подальше от такого пылкого и доверчивого молодого человека, как ты.
– Ага. Наверное, Бригитта поняла вас слишком буквально.
– Вот, Саша, кому твоя хваленая Декларация дала все права – низким, подлым людишкам вроде этой Планелихи и Давида.
– Она дала их всем. В этом ее смысл, дядя. Сделать всех людей равными.
– Чего ж в этом хорошего-то – уравнять благородного человека с отребьем?
– Революция – это новое сотворение мира на основах разума, в нем каждый будет оцениваться иначе, и в нем у человека будет новое место.
– Ага, лобное. Это, Санька, гувернер твой тебе такие дикие понятия привил. Говорил я Лизоньке: гони этого Жака взашей! А она: «Жакушка Санечку учит лягушек резать, камушки красивые собирает, смешные опыты в колбе производит!» Вот вам и смешные опыты. Обхохочешься.
Яаков Шарлевич, гувернер, естествоиспытатель и минералог, действительно был вольтерьянцем, и Александр сохранил о нем самые нежные воспоминания. Но милый и потешный, к тому же давно покойный уроженец Нормандии не был виноват в режиме комитетов.
– Не будем спорить, дядя. Беда в терроре, не в республике. Террор – вина якобинцев и коммун, им без него власть не удержать. Но от того, что Декларацию прав человека не соблюдают, она хуже не становится!
– Это Жан-Жак Руссо научил их этой ереси, что воля народа – единственное право. Любая власть держится на страхе, а от революции страх-то расшатался, вот и приходится его теперь казнями обратно внедрять.
Александр уже давно признался себе, что увиденное во Франции не совпадает с его представлениями о том, как должна выглядеть страна Разума и Просвещения, но уступить дяде, погрязшему в ветхозаветных, чтобы не сказать крепостнических, понятиях, не мог.
– Человечество вступило на совершенно новый путь свободы и равенства, а вы, Василь Евсеич, не желаете отличать ошибки и преступления политиков от светлых идеалов философов.
– Свободы и равенства одновременно не бывает, – заупрямился старик. – Чтобы все оказались равны, многих приходится укоротить на голову.
Александр перебрал в уме благие достижения революции. Передача помещичьих земель крестьянам и раздел имущества «врагов народа» среди бедняков вряд ли убедили бы косного помещика из Старицкого уезда.
– Метрическая система, Василь Евсеич, огромные преимущества перед прежними аршинами и верстами имеет!
– Эх, предупреждал я Лизоньку: жития святых дитю на ночь читай, а не Плутарха этого! Не были бы ему сегодня какие-то километры поганые дороже обычаев отцовских и законов Божеских! Ты, Саня, можешь, конечно, упиваться этой метрической глупостью, а мне сподручней было, когда в сутках не по десять, а по двадцать четыре часа насчитывалось. – Василий Евсеевич расстроенно оглядел комнату: – И как теперь строить будут, ежели в прямых углах по сто градусов велено делать?
– Ну хоть старые углы разрешено пока не менять, и то послабление, – утешил старика Александр. – Зато всеобщее обучение ввели, дядя. Механизмы всякие придумали, телеграф, воздушный шар…
ebooksa