— Подумать, и ведь чего только не бывает! — с шутливым упреком воскликнула хозяйка дома.
Переход на диалект всегда служил у нее признаком приподнятого расположения духа и довольства. Хороши дюссельдорфцы, прибавила она, все четверо! Один вообще не был, а остальные не видели апартаментов этой жемчужины среди замков, куда непременно заглянет всякий приезжий.
— Дети, — воскликнула она, — так не может продолжаться! Неужели же тем всё и кончится! Вперед, на прогулку в Хольтерхоф, коли уж мы собрались сегодня вместе, в ближайшие же дни! Сейчас так хорошо, такое чудное время года, барометр стоит на «ясно». Парк расцветает, по весне он наверняка прелестнее, чем в летнюю духоту, когда мы гуляли там с Анной. Я вдруг сейчас с такой тоской припомнила черных лебедей, столь меланхолично-высокомерно скользящих по глади водяного рва в парке, — помнишь, Анна? — красные клювы, перепончатые лапки. Как ловко они прятали свой аппетит под маской снисходительности, когда мы их кормили! Обязательно возьмем им белого хлеба… Погодите, сегодня пятница — в воскресенье и едем, договорились? Эдуард, да, пожалуй, и мистер Китон могут только в воскресенье. Правда, будет многолюдно, но мне это не мешает, я люблю толпиться вместе с разряженными людьми и получаю удовольствие вместе с получающими удовольствие, люблю быть там, где что-то происходит, — на народных празднествах под Оберкасселем, когда пахнет выпечкой с салом, дети сосут красные сахарные палочки, а перед цирковым шатром бренчат, дудят, верещат такие фантастически-заурядные люди. По-моему, это волшебно. Анна считает иначе. Ей это представляется печальным. Нет, Анна, представляется, ты больше за благородную печаль черных лебедей в водяном рву… Да вот, кстати, дети, поедемте по воде! Переправляться по суше, на трамвае слишком уж скучно. Ни тебе кусочка леса, ни широкого поля. По воде веселее, нас понесет батюшка Рейн. Эдуард, посмотришь расписание пароходного общества? Или погоди, коли уж организовывать все как следует, то раскошелимся, наймем моторную лодку и поплывем вверх по Рейну. Тогда мы будем одни, совсем как черные лебеди… Вопрос только, двинемся до или после обеда?..
Решили с утра. Эдуард вроде бы слышал, что в послеобеденное время замок открыт для посещения всего пару часов. Значит, утром в воскресенье. Под энергичным напором Розалии договорились быстро и четко. Фрахт моторной лодки поручили Китону. Встретиться условились послезавтра в девять у часов с футштоком на Ратушной набережной, возле причала.
Там и встретились. Утро выдалось солнечным и довольно ветреным. На набережной столпилось множество неугомонной публики, с детьми и велосипедами ожидавшей, когда можно будет подняться на один из белых пароходов кельнско-дюссельдорфского маршрута. Моторная лодка Тюммлеров и их компаньона стояла наготове. Рулевой, мужчина с кольцами в ушах, выбритой верхней губой и рыжеватой шкиперской бородкой, помог дамам взойти на борт. Едва гости уселись на круглой скамье под закрепленным на шестах навесом, отчалили. Лодка шла на хорошей скорости против течения широкой реки, берега которой, впрочем, отличались значительной будничностью. Позади остались старая замковая башня, изогнутая колокольня Ламбертускирхе, портовые доки города. За ближайшей излучиной аналогичные строения показались в еще большем количестве — склады, фабричные здания. За вклинивающимся в реку с берега каменным молом местность постепенно приобрела все более сельский характер. Дамбы укрывали селения, старинные рыбацкие деревни, названия которых были известны Эдуарду и даже Китону, а за ними простирался равнинный ландшафт-луга, поля, ивовые заросли и заводи. Разнообразия, судя по всему, не приходилось ожидать все полтора часа, вплоть до цели назначения, хотя течение часто меняло направление. Но как же хорошо, воскликнула Розалия, что все-таки выбрали лодку, а не путь за полушку времени по ужасным дорогам предместья! Казалось, фрау фон Тюммлер получает душевнейшее удовольствие от элементарного очарования водной прогулки. С закрытыми глазами прямо в лицо иногда ураганному даже ветру она вполголоса напевала что-то радостное: «Как люблю я тебя, речной ветерок. Полюби же меня, речной ветерок». Сузившееся лицо под фетровой шляпкой с пером было прелестно, а легкое клетчатое красно-серое пальто с широким отложным воротником удивительно ей шло. Пальто захватили в поездку и Анна с Эдуардом; только Китон, сидевший между матерью и дочерью, удовольствовался серым шерстяным свитером под мягким пиджаком. Из нагрудного кармана свисала значительная часть носового платка, и Розалия, вдруг резко обернувшись и открыв глаза, засунула его поглубже.
— Чинно, чинно, молодой человек! — сказала она, с упреком покачав головой.
Тот улыбнулся:
— Thank you,[34] — и захотел узнать, что это за song,[35] которую они только что слышали.
— Song? — переспросила она. — Разве я пела? Да это так, напевчик, а не song. — И вот уже опять, закрыв глаза и едва шевеля губами, замурлыкала: — Как люблю я тебя, речной ветерок.
Затем под шум мотора она много говорила, часто вынужденная придерживать шляпку, которую ветер все срывал с густых еще, волнистых волос, рассуждала, как было бы славно поплыть дальше по Рейну через Хольтерхоф к Леверкузену и Кельну, а потом и до Бонна, Годесберга, Бад-Хоннефа, к подножию Семигорья. Там так красиво, у Рейна посреди виноградников и фруктовых деревьев нарядный курорт и есть углекислый соляно-щелочной источник, очень хорошо от ревматизма. Анна посмотрела на мать. Она знала, что та теперь иногда страдает болями в пояснице, и порой обсуждала с ней возможность поездки в начале лета на курорт в Годесберг или Хоннеф. Этот несколько запыхавшийся разговор в ветер о прекрасном углекислом источнике имел нечто непроизвольное и навел Анну на мысль, что мать и сейчас не вполне свободна от неприятных тянущих ощущений.
Через час позавтракали булочками с ветчиной, запивая их портвейном из маленьких дорожных стаканчиков. В половине одиннадцатого лодка пристала к легкому, непригодному для больших судов причалу, построенному у реки совсем недалеко от замка и парка. Розалия расплатилась с моряком, так как обратный путь из соображений удобства решено было проделать все-таки по суше, трамваем. Парк тянулся не до самой реки. Им предстояло еще пройти по довольно влажной луговой тропинке, их приняла старинная барственная природа, ухоженная, подрезанная. От искусственной насыпи со скамейками для отдыха в тисовых нишах в разные стороны отходили аллеи роскошных деревьев, уже почти сплошь усыпанных почками, хотя иной побег еще скрывался за блестящей коричневой защитной кожицей, — аккуратно посыпанные гравием дорожки, часто под зеленым сводом, между буками, липами, каштанами, высокоствольными вязами, тисовыми деревьями, порой стоящими даже в четыре ряда. То и дело попадались редкие экземпляры, стоявшие на лугу отдельно, — чужеземные хвойные, папоротниколистные буки, а Китон узнал даже калифорнийскую секвойю и таксодиум с мягкими воздушными корнями.
Розалия не выказала никакого интереса к этим достопримечательностям. Природа, заявила она, должна быть родной, иначе она ничего не говорит душе. Но казалось, вся парковая роскошь вообще не особо затрагивала ее чувство природы. Лишь изредка поднимая взгляд на гордые стволы, она молча шагала подле Эдуарда позади его молодого учителя английского и хромающей Анны, коей, кстати, определенным маневром удалось изменить эту расстановку. Притормозив, она подозвала брата узнать названия деревьев, вдоль которых они шли, а также извилистой тропинки, пересекавшей аллею (поскольку все тропинки имели старинные названия вроде «Веерной», «Трубной» и тому подобное). Двинувшись дальше, Анна удержала Эдуарда при себе, оставив Кена и Розалию позади. Тот нес снятое дамой пальто, так как в парке было безветренно и намного теплее, чем на воде. Весеннее солнце мягко светило сквозь высокие ветви, обрызгивало дорожки и играло на заблестевших лицах.
Фрау фон Тюммлер в хорошо сшитом костюме — жакете и юбке, плотно облегающих по-юношески стройную фигуру — шла сбоку от Кена и время от времени украдкой бросала улыбающийся взгляд на свое пальто, переброшенное через руку спутника.
— Вот и они! — воскликнула она, имея в виду пару черных лебедей, поскольку путешественники вышли ко рву, окаймленному серебристыми тополями, и при приближении посетителей птицы по несколько илистой воде умеренно торопливо подплыли к берегу. — Какие же красивые! Узнаешь, Анна? Какой величественный изгиб шеи! А где их хлеб?
Китон вытащил из кармана завернутый в газетную бумагу хлеб и протянул ей. Куски прогрелись от его тела, и она, отломив, съела хлеба.
— But it is old and hard![36] — воскликнул он, подняв руку, однако слишком поздно для того, чтобы ее остановить.
— У меня хорошие зубы, — возразила фрау фон Тюммлер.
Но тут один из лебедей, подплыв почти к самому берегу, взмахнув и забив темными крылами по воздуху, вытянул шею и гневно зашипел. Сперва немного испугавшись, над его жадностью посмеялись. Потом птицы получили свое. Розалия все бросала и бросала им черствые крошки, и они принимали их с достоинством, без излишней торопливости плавая в разные стороны.
— Все-таки, боюсь, он так просто не забудет тебе кражу его корма, — двинувшись дальше, сказала Анна. — Он все время подчеркивал эту свою благородную обиду.
— Ну что ты, — ответила Розалия. — Только на секунду испугался, что я съем у него все. Тем вкуснее должно было ему показаться то, чем я полакомилась.
ebooksa