Подсолнухи

В то же лето поступил я в областной институт сельского хозяйства на отделение агрономии. Солдатскую форму свою отдал отцу, он любил солдатскую форму, а медаль, возвратясь с войны, не надевал ни разу, даже в День Победы. Совестился чего-то. И не видел я, чтобы на деревне бывшие фронтовики надевали награды — не хотели, вероятно, считаться друг перед другом. В первые после войны годы кое-кто из молодых еще надевал…

Родители жили в деревне, я учился в городе, приезжая на каникулы. На Шегарке проходил практику, на родину попросился и при распределении, проработал в своем совхозе главным агрономом несколько лет. До меня в Пономаревке агроном был Алексей Долгих.

Сейчас мне тридцать пять. Столько, сколько было отцу, когда он вернулся с войны. Живу в районном селе, работаю в управлении сельского хозяйства. Ни матери, ни отца уже нет в живых. Они рано умерли, мало прожили на земле. У отца стала болеть укороченная нога, по ночам ее дергало так, что отец кричал. Стала болеть здоровая нога; натруженная ходьбой, плохо держала отца даже с помощью костылей. А потом отнялась левая половина тела — и отец умер. Мать с приехавшей на похороны двоюродной сестрой отца, моей теткой, обмыли покойного, переодели в новую солдатскую форму, купленную мною в военном магазине. Гроб стоял на двух табуретках посредине комнаты, лицо отца просветлело. Окна были зашторены.

— Мам, а где ж медаль? — спросил я.

— Какая? — она не понимала меня.

— Отцова. «За отвагу». Та, с войны…

— Не знаю. Посмотри в столе, в ящике.

Принялись искать, не нашли. И могила уже была готова, надобно было выносить, а мы все медлили. Тихо ходили по комнате, шепотом разговаривали. Машина стояла у подъезда.

— Прощайся с отцом, — сказала мать. — Будем выносить. Что ж…

— Выйдите все, пожалуйста, — попросил я. — И ты, мама, выйди.

Когда они вышли, закрыв за собой дверь, я взял с этажерки пластинку, включил радиолу, опустил пластинку на диск, сделав тихий звук. Пока звучал марш, я сидел подле отца, держась за край гроба. С последними звуками марша наклонился, прислонясь щекой к неживой отцовской щеке.

Мать хотела положить в гроб костыли, но по бокам они не вмещались, а класть сверху на покойного мать не решилась.

— Пусть остаются, мам, — сказал я. — Памятью об отце. Пусть…

После похорон мать затосковала, затосковала, стала жаловаться, что болит у нее душа. Стала рассеянной, худела, таяла, исходила слезами. Слегла, перестала есть, сделалась неузнаваемой…

Родители в земле, а я, сын их, жив. Молод еще, здоров. У меня молодая жена, она родила мне дочь Юлю. Я хотел бы, чтобы у нас были еще дети — дочь Анна и сын Федор, но жена не хочет рожать, говоря, что это испортит ей фигуру. Да и вообще, продолжает она, много детей — много забот. А фигура у жены действительно видная…

От матери и отца остались фотографии. Отцовы костыли стоят в углу моей комнаты. Когда жена делает уборку квартиры, она задевает непременно костыли, костыли падают, и это ее раздражает. Считается, что мы живем хорошо, но костыли ее раздражают. Ее многое раздражает во мне, но начинает она всегда с костылей, а потом уже переходит на все остальное.

— Опять эти костыли! Уберешь ты их наконец куда-нибудь или нет?! Положи под диван, что ли! Как полы мыть начнешь — обязательно грохнутся! Сколько раз говорила!..

— Разве они мешают тебе?!

— А то ты не видишь?! Переставляю из угла в угол!..

— Не нужно убирать в моей комнате. Я и сам справлюсь с уборкой.