Подсолнухи

Собрание продолжалось. Доклад, чувствовалось, подходил к концу. Орлов, глядя из-под опущенных век в зал, видел, как, касаясь плечами, склонив головы, перешептывались в рядах; в той части зала, где сидели сторонники председателя, ходила по рукам записка. «По правилам игры, — думал Орлов, — именно от них первыми должны попросить слова для обсуждения доклада. Выступающий будет стараться всячески смягчить вину председателя, стушевать, подать часть вины — как ошибки, неизбежные на любой работе. Но отстаивать полностью председателя и, чего доброго, проводить его в новый состав, у них, пожалуй, не хватит духу. Хотя кто знает… Что ж, поиграем. Предоставим им такую возможность — выговориться. А потом — другим».

Зал большой. Не какой-нибудь там, а конференц-зал. И народу порядочно — учреждение многоэтажное. Собрался профессиональный союз. Орлов проходил взглядом по рядам, от первого начиная. Одних он помнил в лицо, других просто не знал, со многими был уже знаком, с некоторыми — хорошо, с некоторыми из некоторых — вроде бы даже в дружеских отношениях. Нет, до рюмки коньяку не доходило, не говоря уж об откровенных разговорах, здоровался за руку — только. Откровенным он уже был в первых двух учреждениях. С кем быть откровенным — не знаешь. С женой? Да, с женой, и то не всегда. Родители умерли. Сыновья не выросли до серьезных разговоров. Приятели были в институте — разъехались по направлениям. Деревенские сверстники, с которыми когда-то дружил взахлеб? Э-э, где они? Разнесло по белу свету — ни приметы, ни следа. Куда все подевалось, ушло?.. «Не осталось друзей, коих мог уважать», — вспомнилась строка. Не осталось… Первый ряд, второй, семнадцатый… Рабочие-разрядники, лаборанты и лаборантки, техники, операторы, консультанты, инженеры всех мастей, младшие научные сотрудники, старшие научные сотрудники, заведующие лабораториями, начальники отделов, кандидаты наук, доктора наук, еще, еще, заместители директора, директор. Сотни людей. Здесь, в зале, многие по различным причинам отсутствуют: болезни, командировки, отпуска, еще что-то. Да, сотни людей. Это много. Сотни характеров, привычек, склонностей, вкусов, взглядов… чего еще там? Но несмотря на это, учитывая, что направление одно, цель одна, суть одна, та суть, что собрала их всех сюда, сделав коллективом, — должна была быть совместимость. Так, во всяком случае, подразумевалось. А ее не было.

Орлов вспоминал прошлую жизнь: деревню, родительский дом, семью свою, другие семьи. «А как же быть с семьями? — думал он. — Там ведь связаны кровью, родством, а в редкой семье все ладно. Ну, распри распрями — дело обычное, а бывает и такое, что осколки не соберешь. А тут — сотни. Мало, видно, одной цели, идеи. Что-то еще нужно». Не было ее, этой самой совместимости, которая почти по инструкциям должна быть. Не было ее, и он, Орлов, должен был сидеть здесь, переживая, балансировать, ведя собрание, чтобы все было по форме и чтобы все-таки справедливость, к которой он уже давно присоединил свой голос, в конце собрания должна была встать во весь рост. Так он понимал дело и на этом должен был стоять.

Доклад закончился. Докладчик поблагодарила присутствующих за оказанное внимание, сложила папку и, отойдя от трибуны, села рядом с Орловым. «Надо объявлять прения», — подумал Орлов, встал и увидел десятки направленных на него взглядов. «Как прожектора бьют», — отметил он мельком, выдерживая паузу.

— Переходим к обсуждению доклада, — сказал Орлов, и только он закончил фразу, как несколько рук, готовых вскинуться, приподнялись слегка за спинами впереди сидящих, полусогнутые в локтях с влажными растопыренными пальцами руки. — Есть желающие выступить? — спросил Орлов голосом ровным и даже несколько равнодушным, как человек сторонний, который, проведя мероприятие, уйдет, чтобы уже больше никогда не возвращаться сюда.

Не успел он досказать, как руки тотчас же вскинулись, и чувствовалось, что желающие выступить оторвались даже чуть от сидений и, держа тела в напряжении, тянулись как бы к трибуне, глядя в то же время вопросительно на Орлова. И это были не какие-нибудь там рядовые ораторы, это были фигуры, причем это были ораторы, испытанные и не в таких делах, как профсоюзное собрание, они готовились, собрав какую только было возможно информацию, они ждали слова, и это слово Орлов им должен был дать.

— Пожалуйста! — сказал он, выбросив над столом руку в сторону группы, поддерживающей председателя месткома.

Пока рука его опускалась и он садился, представитель правой стороны пробежал половину расстояния до трибуны, на ходу разворачивая листок, где у него были набросаны тезисы выступления. «Сейчас скажет, что работу месткома и ее руководителя следует признать удовлетворительной, — подумал Орлов, закрывая на какую-то секунду глаза, но тут же собрался, склонив голову, глядя перед собой в столешницу, делая вид, что слушает выступление.

«А зачем вообще вся эта возня? — опять спросил себя Орлов, как спрашивал себя в институте, потом в учреждениях и всякий раз, когда возникали, как выражались его сотрудники — и не только, конфликтные ситуации. — Ну понятно, имущественное расслоение общества, то-се. Одно не дает покоя, другое. А если создать всем подряд идеальные условия? Многокомнатные квартиры с самой дорогой заграничной мебелью, хрусталем, фарфором, серебром, коврами. Машины, дачи, большая зарплата. Одеть всех в натуральные меха. Отдых на побережьях в сверхведомственных санаториях. Поездки за рубеж: Испания, Франция, Багамские острова… Давать каждому три раза на день бутерброд: тоненький ломтик хлеба, на нем на два пальца икры — на палец черной, на палец — красной. Интересно, исчезли бы тогда конфликтные ситуации? Нет, не исчезли. Так же бы царило зло, сплетни, анонимки, кляузы. Такова уж, видно, человеческая натура — всегда ей хочется большего. Никогда не знаешь, чего она еще потребует. А как же быть тогда? Что делать? Где искать причины? И что же нам все-таки мешает быть людьми? Не «есть тихо» друг друга?..»

Биология мешает, вспоминал Орлов слова одного своего знакомого. Пойми, Орлов, никто толком не знает, что такое человек. Откуда идет? Куда? Зачем? Все, что касается человека, принято приблизительно. Да и не только человека. Вот когда докопаемся до всего, тогда, может, легче станет. Легче — но неинтересней. Исчезнет зло — исчезнет искусство. (Знакомый Орлова был актером, вот он и переживал за искусство.) Ты вот жалуешься: конфликтные ситуации, несовместимость. А зря. Они-то и порождают различные драмы, трагедии. Потом эти драмы переносятся на сцену. Помни, без трагического жизни нет. А представь — одно добро на земле. Преснота. Иди работай. Чем больше конфликтов, тем интересней жить.

Он был ерник — этот знакомый Орлова. Говорит вроде всерьез, а на самом деле смеется. Но в отношении человека он прав, конечно. Не понят человек — отсюда недоразумения. Что касается искусства, то, признаться, Орлов шибко и не задумывался никогда над этим: исчезнет оно полностью со злом вместе или нет. Наверное, кое-что все-таки останется. Да бог с ним, с искусством, мы его и так не очень-то видим, то и дело выясняя отношения. Человека понять — вот что важно. Откуда что у него берется? Из каких тайников, глубин? Что его питает? Орлову всегда хотелось понять состояние человека, который, затаившись где-то там, согнувшись над столом, пишет очередной донос, оклеветав уже до этого не одного. Что движет им в такие минуты? О чем думает он? Какие изменения в жизни, выгоды представляются ему впереди? Кто он такой?..

— Считаю, что работу месткома и его руководителя, при определенных недостатках, в целом можно признать положительной. Так прошу записать в протокол, — сказал выступающий, посмотрел в зал, посмотрел на Орлова и сошел с трибуны.

Председатель месткома что-то отметила в своих бумагах, слегка прикрываясь от Орлова плечом. Закрыла бумаги.

— Та-ак, — поднялся Орлов. — Есть желающие принять участие в обсуждении доклада? Пожалуйста! — и он выбросил сухую тонкую руку над столом в сторону левой части зала.

Оратор встал и, опустив несколько голову, как бы стесняясь чего-то, начал пробираться между рядами к трибуне. Взошел, молчал минуту, глядя с прищуром туда, где только что уселся среди своих предыдущий оратор, заговорил. Председатель месткома смотрела на него.

Прикрыв глаза кистью левой руки, прислонив ее ко лбу наклонным козырьком, Орлов вспоминал, как послан был он в Москву первым учреждением на факультет повышения квалификации. Собралось их несколько десятков, таких как он, из разных городов, разных по возрасту. Жили на одном этаже. Одни — занимались всерьез, другие были рады, что вырвались из дому, им — лишь бы день прошел: шатались по Москве, выпивали, знакомились с москвичами. Казалось бы — чего там: жили друг без друга до сего времени, собрало вместе обстоятельство, завтра — по домам. Ан нет, и там без стычек не обходилось. Разговоры за спиной, сплетни: тот такой-то, а этот — а этот — такой-то. Срок учебы закончился, в последний день занятий предложил кто-то — по традиции — сфотографироваться курсом. Кто хотел — остался, кто не хотел — ушел. Ушел и Орлов, он не любил групповых фотографий, да и одиночных, редко когда фотографировался, по нужде если. Группа собралась возле входа в корпус, где обычно фотографировались в таких случаях, а Орлов, поглядев, как они становятся, пошел через двор к воротам.

И был среди них один, откуда-то из Заволжья: маленький ростом, пятидесятилетний, старообразный, мягкое, будто из пористой резины, подвижное лицо, частые глубокие морщины, утиный нос. Скор в ходьбе, очень разговорчив. Шут, клоун, фигляр, паяц — все, что вам угодно. Бывало, выпьет каплю водки, возьмет балалайку, выйдет из комнаты и боком, приплясывая одной ногой, вторую приволакивая для смеха, потренькивая струнами, с частушками пройдет через весь долгий коридор этажа. Выходили поглядеть на него, улыбались. В первые дни. Позже — мало кто открывал двери…

Он был дурак — это было ясно всем, и никакой факультет не мог помочь ему сделаться умнее. Но он все-таки приехал, тая надежды. Орлов и внимания на него не обращал, пока однажды тот не зашел сам, попросил объяснить что-то, элементарное совсем. Орлов удивился, но стал показывать по схемам. Когда же закончил, повернулся и взглянул мельком на слушателя, то увидел, что сквозь морщины, постоянную усмешливость и веселость маленького человечка вдруг прорезалось жестокое лицо завистника. На мгновение Орлову стало не по себе, он тряхнул головой и стал собирать на столе бумаги. И потом нет-нет да и вспоминалось ему то выражение.

Он, этот маленький, с бабьим лицом, увидев, что Орлов направился к воротам, закричал навстречу руководителю курсов, повеличав его раза три подряд.

— Нет, вы посмотрите, Орлов-то! Не захотел с нами! Все собрались, а он не захотел! Нет, вы посмотрите — уходит! Опозорил весь курс! Оплевал, можно сказать! Ниже своего достоинства! Нет, вы посмотрите! — И все показывал в сторону Орлова, танцуя перед руководителем курсов.