Подсолнухи

Открыв дощатую дверь сарая, Чернецов минуту всматривался, различая что где. Искать и зажигать спички не хотелось. Слева от двери стоял топчан, на нем постель, по стенам на гвоздях пучки сухих трав, рамки для ульев, в углу несколько старых ульев, поставленных один на другой. Под крышей сарая, на укрепленной жердочке, длинный ряд веников — свежих, частью прошлогодних.

Оставив дверь не прикрытой на ладонь, Чернецов разделся, повесил на гвоздь одежду, лег на скрипучий топчан, повернулся на спину и лежал так, с открытыми в темноту глазами. Голова была ясной, мысли глубоко уходили в прошлое, возвращаясь к сегодняшним дням, опять терялись в прожитом. Хорошо было лежать так, чувствуя опрятный запах прокаленных солнцем тесин крыши, веников, запах сухой травы, вощин от рамок и ульев. На их усадьбе, на выходе в огород, так же стоял сарай, на крыше постоянно лежало сено, в сенокос старое сено заменялось свежим, и сколько ночей провел на сеновале Чернецов, приезжая к старикам погостить. А теперь — ни сарая, ни деревни, ни стариков. Но все равно хорошо, что он приехал сюда, славно прошел день, еще один впереди, погода отличная, обратно он выберется по наезженной дороге, и какие все-таки гостеприимные люди Ивашовы. И Антонина здесь.

Чернецов ждал, не послышатся ли шаги, но шагов не было слышно. Он представлял, как лежит Антонина в горнице с детьми и матерью, а старик в передней — попробуй выйди. Ждал, понимая, что она ни за что не придет. Чернецов стал вспоминать, когда впервые в жизни своей увидел Антонину, и не мог вспомнить. Будто всегда знал ее, с рождения самого, играл на улице, ходил в школу, рос. И не уезжали они никуда из деревни своей, и он не уезжал, Чернецов, и она не уезжала, Антонина, Антонина Сергеевна…

Они вообще-то не были жирновскими жителями, Ивашовы. Жили до этого в Юрковке, самой крайней в верховье Шегарки деревне, такой же небольшой, дворов в пятьдесят, а то чуть побольше.

В Жирновку переехали лет двадцать тому, а на этом вот месте жили сначала Новоселовы, потом тракторист Федот Токарев — ему предложили работать на бульдозере на центральной усадьбе совхоза, он перебрался туда, в Пономаревку, а в избу Токарева тут же и вселились Ивашовы. Кажется, поздней осенью переехали они.

Родители Чернецова до переезда их знакомы были хорошо с Ивашовыми, Чернецов и сам знал, что есть такие в Юрковке, и один раз даже был у них по какому-то случаю — кажется, посылку брал, чтобы отвезти на почту, отправить, и Федоровна угощала его тогда, но из детей он никого не помнил — малы они еще были в ту пору. Осталось в памяти, что на печи сидели, играя, ребятишки, приветливость хозяйки запомнилась, усадьба на бугре за ручьем.

Знакомство родителей переросло в дружбу и продолжалось долго, до осени семьдесят пятого, пока Чернецовы не уехали из Жирновки вослед за другими, а через малое время уехали и другие. Детей у них было четверо — три дочери, одна за другой, и сын, последний самый. Семья была работящая, что родители, что дети, дружная, радушная и веселая, и приятно было знать, что люди эти живут рядом, и не просто соседствуют, но и по-доброму относятся к твоему дому. Матери тропинку пробили по бережку от усадьбы к усадьбе, навещали друг друга, собирались по праздникам.

После армии, отработав на заводе пять лет, перед университетом, Чернецов целое лето жил у родителей, вот тогда-то он и отметил для себя Тоньку Ивашову, среднюю из сестер — она уже перешла на третий курс и приехала на каникулы. Девки Ивашовы все пошли в мать и лицом, и характером, и фигурой — роста выше среднего, гибкие, худощавые или сухощавые, как говорили по деревням. А вот сын, пожалуй, в отца. Старшая из сестер была серьезной и малоразговорчивой, младшая — излишне воображулистой, оттого, может, что была чуть-чуть посимпатичнее сестер, а Антонина отличалась живостью ума, общительностью и некоторой непосредственностью в разговоре. Чувствовалась техническая начитанность ее, точность суждений. Нравом она была много веселее сестер…

Чтобы попасть на правый берег Шегарки, в центр деревни — в магазин, в клуб, контору, надо было пройти мимо усадьбы Чернецовых, и, если Чернецов был в это время в ограде и видел Антонину, идущую через мост, они обязательно разговаривали или здоровались, улыбаясь. Встречаясь с девушкой на деревенских улицах, возвращаясь из клуба, уже по тому, как она смотрела на него, разговаривая, Чернецов понимал, что небезразличен ей. Иногда речь ее была язвительной, но язвительность эта была самозащитой, и оттого девушка еще более нравилась Чернецову, а он даже ни разу не проводил ее до дому. Он только что расстался с первой женой, о новых ухаживаниях боялся и подумать, поехал сдавать вступительные, сдал, вернулся на короткий срок, уехал снова, уже учиться, уехала и Антонина. Учились они в разных городах, виделись лишь летом, и то не всегда, снова краткие разговоры, улыбки, прогулки после кино по переулкам — и ничего больше.

Студенческая жизнь закрутила Чернецова, два лета подряд он уезжал на север со стройотрядом, чтобы заработать денег и купить перед выпуском одежду, от родителей узнал, что Антонина Ивашова закончила учебу с успехом, в студенчестве вышла замуж, была с мужем в Жирновке и муж всем понравился — и родным ее, и деревенским. Такие-то новости у нас, сынок, писали, а потом рассказывали Чернецову родители, а он молча слушал.

Замужнюю Антонину Чернецов увидел на свадьбе — женился ее брат, брал свою же, деревенскую девчушку, Споялову, с правого берега. Чернецов тогда работал в районной редакции, приехал на праздники к старикам, а тут свадьба. Антонина к тому времени родила уже сына, но ничуть не изменилась, может, пополнела немного. Она познакомила Чернецова со своим мужем, муж ее оказался человеком замкнутым, разговора у них не получилось с Чернецовым, да и о чем было разговаривать — пожали руки, разошлись.

Свадьба была веселая, шумная, гуляли три дня. Антонина хлопотала с сестрами, помогая матери, ей было не до Чернецова, и вот тогда-то установились между ними своеобразные официально-любезные отношения, она обращалась к Чернецову только на «вы», говорила усмешливо — «сударь», а он ее величал полным именем — Антонина Сергеевна. «А-а, Антонина Сергеевна, рад вас видеть!»

После свадьбы, вспоминал теперь Чернецов, еще однажды видел он Антонину. Был март, теплынь, сугробы сверкали под солнцем. Чернецов приехал на выходные в Жирновку поздравить мать, а Антонина была в это время в деревне. Как она оказалась в марте у родителей, без мужа, без сына, он не знал. Восьмого, в полдень, пошли они с Володькой Касьяновым поздравлять Антонину. Она была в доме одна, родители в гостях, она встретила их, и как сели они за стол, выпили пива на меду — и пели-орали в три голоса песни, куда вынесет. Запевала Антонина, а они с Володькой подхватывали. «Ах, где ж мои весенние года-а?!» — пел Чернецов, уронив голову на подставленную руку. Антонина сидела рядом, Володька рядом. Почувствовав, что пьянеет, Чернецов встал и пошел домой. Он помнит по сей день, как шел по талому снегу, пальто распахнуто, шляпа в руке, и как горько и одиноко было ему. С того времени прошло без малого десять лет. Десять лет — подумать и то страшно. Деревни нет, Володька живет во Вдовине, Антонина в Новосибирске, а он…

Проснулся Чернецов рано — разбудили журавли. Журавлиные клики доходили из-за печки, с поляны, где были раньше амбары. Было очень свежо, росисто, всюду лежал туман. Солнце еще не всходило: едва теплилась-розовела на востоке полоска над лесом. В избе спали. Крыши ульев были мокры, мокрыми были жерди изгороди, воротца пасеки, влажным полотенце, висевшее на бечеве.

Перила крыльца усыпала крупная роса. Надев около крыльца хозяйские сапоги, с мыльницей в руках, полотенцем на плече, Чернецов медленно пошел по стежке на речку умываться. По выкошенному берегу поднялась отава, тяжелая роса пригибала ее. Мокрая отава была зеленее и ярче. Этот берег издавна назывался Новоселов берег, по веснам он раньше других мест вытаивал из-под снега и просыхал, и каждую зиму из года в год собирались на нем ребятишки играть в лапту. Вот здесь приблизительно стояли подавала и биток, игроки — по поляне, а мяч, ударенный лаптой, летел через головы их к таловым кустам, росшим по ручью, впадавшему в Шегарку. Где-то тут, у ручья, была Глухова баня. А уж теперь и места того не угадать, вот как все изменилось.

Доски мостка были мокрые. Чернецов присел на корточки, закатывая рукава рубахи. Речка саженях в пятидесяти от мостка делала поворот, и оттуда, из-под тумана, с омутка, затянутого бурой донной травой, где когда-то водились караси, дошло до Чернецова тишайшее покрякивание уток. Вода была парная. Чернецов долго умывался, с наслаждением прополаскивая рот, булькая и брызгаясь, долго, пригладив волосы, стоял на мостке, пока не высохли лицо и руки. Поднял с осоки полотенце и так же медленно пошел обратно, оглядываясь на восход, чувствуя правой щекой тепло, стараясь вобрать взглядом усадьбу, приметы утра, времени года.

В ограде Федотовна растопляла печку, подсовывая под щепу скрученную берестинку. Вынула из кармана коробку спичек, тряхнула.

— Раненько поднялся, — прикрыв дверцу, она выпрямилась от плиты и улыбнулась навстречу Чернецову. — Или не спалось на новом месте? Я, как в город приеду, не могу уснуть в первую ночь. Ворочаюсь-ворочаюсь, вздыхаю-вздыхаю, под утро самое задремлю…

— Высплюсь дома, — здороваясь, Чернецов повернул щеколду калитки, закрывая. — Зимой ночи долгие. Когда теперь я все это увижу опять? — он повел рукой. — Журавли кричали на восходе. Не слышно было в избе? Я проснулся — что такое, никак понять не могу.

— Каждое утро слышим. Живут прямо в деревне. Одна пара — где амбары были, другая — возле сушилки, за Дорофеевой усадьбой. Слетают на хлеба, покормятся, и обратно в деревню. Как начнут перекликаться — сердце заходится. Скоро улетят. Ласточек давно уже не видно. Скворцы в стаи сбиваются. Осень близится, конец августу, лету…