Подсолнухи

— Было и такое. А теперь… работа у меня настоящая. В Жирновке.

— Нет, Прокопий. Поешь ты, конечно, необыкновенно. Играешь. Мне все это нравится… не могу и высказать как. Но гулять мы с тобой не будем. И невестой твоей не буду я. Не подходишь ты мне, Проня.

— Это чем же? — Терехин выпрямился.

— Многим. Слишком уж блудил ты в жизни своей. На голос надеялся, на гармонь. А это не главное в жизни, так я думаю. Ну, в молодости можно попеть, поколобродить. Но не до тридцати лет, как ты. Поешь — душу вынимаешь, но к семейной жизни ты не гож, это совсем другое.

— Вот тебе и разговор. Все вы гожи, а я не гож.

— Да, Прокопий, не обижайся.

— Чего же ты меня заставляешь жениться на Марии?

— У нее дети от тебя.

— Чем же я хуже других мужиков, скажи?

— Скажу. Ленив ты, Проня, прежде всего. Не хозяин, не мужик. Сколько тебя знаю, а ни разу на тяжелой работе не видывала. Ни под мешком, ни под навильником. Ни скотником ты, ни в бор с мужиками за бревнами. Целыми днями на морозе они, в снегу по пояс с пилой-топором с ноября по март, а ты, как вьюн, то учетчиком, то заготовителем, то бригадиром.

— Вот в чем дело. А зачем, скажи, я должен навоз в коровниках ворочать, если могу бригадирствовать? Я, между прочим, не напрашивался в бригадиры, сама знаешь. Попросили — согласился. Есть такая должность — бригадир, не я ее придумал. Бригадиром был не последним, и это ты знаешь. Сейчас вот понадобился лесник в Жирновке — буду лесником. Справлюсь, как и с бригадирством. Чем не работа — лесник? Бабья, что ли? Самая мужичья, и мне по душе. Я, может, этой работы тридцать лет ожидал. «Не хозяин, не мужик»… За тридцать лет рубля ни у кого не занял, куска хлеба не попросил, за помощью не обращался. Один живу, без матери, а загляни в избу — все на своих местах, прибрано. У иной бабы так не прибрано. И на дворе. Как вы любите судить со стороны. На себя посмотрели бы, а…

— Ладно, Прокопий, я пошла. Разговор наш пустой. Ты его завел, а мне Марию жалко, с первого класса дружим. Каково ей сейчас, как ты считаешь? А ко мне не приближайся, я тебе не пара. Гулять с тобой не буду, а и разговаривать не о чем нам. Сам видишь, не получаются разговоры. Мне ты зла никакого не сделал, верно, зато другим лихо, другие поплакали от тебя…

Это было в первых днях мая. После разговора с Аленой Прокопий под тополя не приходил, на праздники приглашали его, как всегда, во все дворы, ближние и дальние, — Проня ни к кому в гости не пошел, чем не обидел, а удивил хозяев, днями занимался он огородом — вскопал землю, посадил картошку, грядок понаделал, помня, где что и в какой очередности высаживала мать, только рассаду прорастила ему соседка да помогла кое-где с грядами, видя неумение Прокопия садить морковку, свеклу, капусту…

— Проня-то образумился, — удивленно толковали по деревне, — не пьет, не поет. Огород засадил сплошь, даже мак посеял — вот как.

— А что ж ему делать остается? Есть зимой надо будет что-то. По дворам идти, попрошайничать. Попел — хватит. Не двадцать лет.

— Одному долго не продержаться. Видишь, стирает. Бабу надо искать.

— А что и искать — давно найдено. Мария ли не баба? И дети готовы — труда не нужно. Приглашай да и живи на здоровье. А то к ней иди.

— Что-то у них не получается, не сноровятся никак на жизнь.

— И детей нарожали, а ладу нет.

— Он, слышно, куражится, носом крутит.