Выяснилось, что он бывший солдат, что он воевал на Фолклендских островах, видел там ужасные вещи и вернулся в очень неуравновешенном состоянии, слишком много пил, а напившись, делался буйным (каким он был прежде, никто не поинтересовался), что у него частенько случались неприятности с полицией и т. п. Потом он встретил двух экзорцистов (американцев), которые и провели с ним сеанс экзорцизма, заставив изблевать в ведро владевшего им злого духа (было показано видео данного процесса). Похоже, злой дух имел материальную форму небольшого существа (зеленого цвета, если мне не изменяет память), но видеокадры не показывали, как он, собственно, «покидает корабль».
Так или иначе, после сеанса экзорцизма мужчина совершенно переменился. Он бросил пить. Вместо того чтобы бить людей по физиономии, он помогал старушкам перейти через дорогу. Он боролся со своими демонами (если выражаться языком психотрёпа). После того как он поведал свою историю, ведущий повернулся ко мне и спросил:
— Что вы думаете об этом как врач?
Я оказался в каком-то ложном положении. Меня окружала пьяная аудитория, которая почти наверняка поверила этому бывшему воину и испытывала к нему сентиментальное сочувствие. Если бы я стал препарировать его рассказ с рациональной точки зрения, эти зрители, несомненно, обратились бы против меня и обвинили бы меня в том, что я высоколобый сноб. Шоу явно задумывалось как соревнование между самодовольным экспертом и простым человеком, причем последнему всячески подсуживали.
В любом случае было бы неправильно развеивать иллюзии этого человека (казалось, он всерьез во все это верит), коль скоро они привели к тому, что и он, и окружающие стали жить лучше. К тому же это избавление его от иллюзий стало бы для него публичным унижением. Я отделался какими-то пустыми и безобидными фразами, смысл которых более или менее сводился к тому, что я рад улучшению его самочувствия.
Я ретировался из студии, чувствуя себя дураком. У телезрителей могло сложиться впечатление, что во мне вовсе нет неверия в экзорцизм и что, на мой взгляд, это нечто вроде ампутации ноги, пораженной гангреной. Лишь через несколько часов мысленных самоутешений я сумел убедить себя в том, что в нашем мире иллюзий нет ничего более преходящего и мимолетного, чем появление на телевидении. Я решил больше никогда не появляться на телеэкране. (Правда, я все-таки не был полностью верен этому решению.)
Недели через две телекомпания (на которую, видимо, произвело благоприятное впечатление мое жалкое выступление) снова позвонила мне и осведомилась, не мог бы я поучаствовать еще в одной такой же программе, на сей раз — чтобы поговорить о людях с психическими заболеваниями, убивающих других людей. Я отказался, сославшись на то, что уже запланировал на это время другие дела, но добавил, что знаю специалиста, который отлично им подойдет, — и назвал того самого психиатра, чьи взгляды могли привести к моей смерти (впрочем, должен признаться, что я сообщил телекомпании лишь о его профессии, не вдаваясь в подробности). Хотя мы с ним далеко не во всем сходились во мнении, мы оба не смотрели телевизор, и он почти наверняка поддался бы на те же уговоры, каким до этого уступил я сам.
Как и я, он наивно согласился поучаствовать в программе, только на сей раз сюрприз выглядел противоположным образом. Его тоже посадили посреди зрителей, собранных в студии, и попросили высказать мнение о связи между шизофренией и убийством. Он прочел маленькую лекцию о том, что причины впадать в панику нет, что количество и удельный вес убийств, совершаемых шизофрениками, не увеличились; что для страдающих психическими заболеваниями гораздо выше вероятность стать жертвой насилия, нежели совершить акт насилия самим.
— Благодарю вас, профессор, — сказал ведущий, после чего обратился к сидевшей рядом с психиатром женщине, которая на предыдущей неделе овдовела, так как ее мужа убил шизофреник.
Психиатрическая плесень
Каждый человек — пациент
Есть те, кто считает: людей с психическими расстройствами никогда, ни при каких обстоятельствах не следует лечить против их воли. Такого мнения придерживался, в частности, покойный ныне Томас Сас, американский психиатр венгерско-еврейского происхождения, блистательный полемист и тонкий стилист (последнее хорошо видно в книгах и статьях, написанных им на его третьем языке — английском). Среди его величайших достижений — уморительная статья в журнале The Lancet, который, вообще-то (со времен кончины Томаса Уокли, его первого редактора), не славится легкомыслием и чувством юмора. В этой публикации Сас предложил впредь рассматривать счастье как психическое расстройство, так как оно редко встречается, во многих случаях приводит к принятию неправильных решений и нечасто бывает оправданным объективными условиями, а значит, оно — патологическая иллюзия.
Сас привлекал внимание (на мой взгляд, справедливо) к тому, что психиатрические диагнозы имеют свойство распространяться, подобно плесени, на все аспекты человеческого опыта и переживаний, эмоций и поведения. Всякий человек — пациент, и для всякого его поступка найдется трактовка: иными словами, «всё не просто так».
Более того, как подчеркивал Сас, психические заболевания по большей части не связаны с какой-либо отчетливой физической патологией (такие патологии можно выявить, в частности, при лабораторном анализе), а их истинные причины неизвестны. Иначе говоря, это заболевания лишь в переносном смысле (так он полагал). И в самом деле (рассуждал он), это же всего лишь поведенческие паттерны — зачастую социально неприемлемые или социально невыгодные, но все-таки не болезни. По его мнению, принуждать людей к «лечению» от одного из подобных паттернов — самая настоящая тирания, в принципе ничем не отличающаяся от принуждения, которое применяют тоталитарные режимы. А значит, когда сумасшедший совершает преступное деяние, его следует наказывать в точности так же, как если бы он не был безумен: на самом деле он не болен, он просто дурной человек. Лечение для таких личностей — не что иное, как просто медикализированная полицейщина, к тому же прикрывающаяся личиной филантропии, что еще хуже. Так считал Сас.
Наш с Сасом общий друг Питер Бауэр, специалист по экономике развития (тоже человек с венгерскими корнями), говорил, что всегда хотел услышать, как мы с Сасом об этом дискутируем. Однажды он пригласил нас обоих на обед, когда Сас оказался в Лондоне. В ту пору Сасу было далеко за семьдесят, но он по-прежнему весьма энергично отстаивал свои идеи.
Сас принадлежал к той нечасто встречающейся разновидности людей, которые благодушно относятся к несогласию с ними (вероятно, к тому времени у него уже накопился немалый опыт по этой части), не питая к несогласным никакой враждебности.
Впрочем, я во многом соглашался с ним: мне тоже казалось, что нежелательное или «нежеланное» поведение или эмоции норовят тут же бездумно окрестить болезнью. Но я не мог согласиться с таким тезисом: пока не (если не) будет доказано, что такое поведение является следствием физической патологии, оно ни в коем случае не должно считаться заболеванием.
Мы пока не оказались в положении многомудрого мистера Жабы, который, подобно всем оксфордским юнцам, «знает все, что можно узнать»[35]. Было бы неправдоподобно, если бы поведение, которое прежде объясняли нравственным дефектом, на самом деле оказалось заболеванием, как только обнаружили его физическую причину, хотя до этого оно таковым не считалось.
Отнюдь не исключено, что непринятие четкой дихотомии Саса (или «патология, которую можно продемонстрировать», или «не болезнь», третьего не дано) может вывести нас на скользкую дорожку. Но, если риск попасть на такую дорожку действительно есть, от него нельзя отмахиваться лишь потому, что из-за его существования нам трудно избегать злоупотреблений. Решение — в том, чтобы применять способность к суждению, а не отрицать реальность.
Затем я представил решающий (как мне казалось) довод, основанный на моем личном опыте.