— В былые времена, — проговорил он, — мы мило себя вели с милыми людьми и мерзко — с мерзкими. А теперь мы должны со всеми вести себя мило.
Он не выдержал напряжения. Административные процедуры — идеальный инструмент для карьеристов, но они столь обременительны, что деморализуют тех, кто серьезно воспринимает формальную цель своей работы, полагая, что служит обществу, а не только пользуется возможностью для карьерного роста.
Кроме того, я не хочу, чтобы создавалось впечатление, будто деформации, замеченные мною в полиции, присущи лишь ей: вовсе нет. В психиатрических службах некомпетентность, прямо-таки предписываемая бюрократией, тоже усугубляла ситуацию на фоне, вне всякого сомнения, естественной тенденции к некомпетентности, свойственной таким учреждениям. Порой это приводило к катастрофическим результатам, хотя, по счастью, обычно некомпетентность все-таки обходилась без катастрофического эффекта.
Часто утверждают, что «проблемы в области психического здоровья» (как это теперь называют) есть у 70 % заключенных, а по некоторым оценкам — даже у 90 %. На мой взгляд, такие оценки не только ошибочны, но и попросту лживы: их авторы намеренно вводят нас в заблуждение.
Такие данные предназначены для того, чтобы утверждать, что большинство заключенных больны и им следует находиться в больнице — или же что сама тюрьма должна быть своего рода больницей. Тем самым подразумеваются две вещи: во- первых, нынешняя (уж явно никакая не «лечебная») пенитенциарная система несправедлива; во-вторых, сферу психиатрических услуг следует почти безгранично расширить, чтобы она удовлетворяла потребностям несчастных преступников. Эти оценки выражают безоговорочную, глубокую веру в эффективность таких служб.
По сравнению с этим вера в чудотворность статуй Пресвятой Девы кажется рациональной и обоснованной. Неужели и вправду для всякого человеческого порока найдется совершенно подходящий метод лечения (как для всякого прегрешения есть свой католический святой-покровитель, коему грешник должен возносить молитвы)?
Авторы подобных социологических исследований, посвященных узникам, как-то не замечают, что психиатрические диагнозы стали в наши дни настолько неопределенными и всеохватными, а само понятие психического здоровья — настолько безграничным, что вполне возможно интерпретировать 70 %-ный показатель как доказательство того, что заключенные здоровее, чем население в целом.
Когда я просуммировал оценки максимальной распространенности всех психических заболеваний по новейшему изданию «Диагностического и статистического справочника Американской психиатрической ассоциации» (ДСС-5) — весьма прибыльного детища этой организации, от продажи которого сегодня во многом зависит ее выживание, я обнаружил, что средний гражданин страны западного мира должен ежегодно страдать от двух с половиной душевных недугов. Так что, получается, тюрьма — это какой-то островок здравого рассудка.
Сама концепция психического здоровья является ненадежной и странной. Может быть, она подразумевает, что у человека всегда лишь здоровые мысли и эмоции (уж не знаю, что это такое — здоровые мысли); что он всегда строит верные умозаключения; что он всегда хочет лишь того, что для него полезно и благотворно; что он постоянно счастлив; что он всегда эффективно работает; что он никогда не теряет самообладания и т. п.? Является ли отклонение от нормы по своей природе патологическим? И не все ли мы подчас отклоняемся от нормы в том или ином отношении, часто (пусть и не всегда) во вред себе?
Такие статистические данные о душевном здоровье заключенных Фрейд (доживи он до наших дней) мог бы назвать «маскирующей статистикой». В системе психопатологии Фрейда маскирующее воспоминание — яркое и навязчивое воспоминание, функция которого состоит в том, чтобы укрыть и подавить воспоминание гораздо более тревожное, тем самым не давая ему всплыть в сознании. Ну а маскирующая статистика (аналогия понятна) стремится помешать тому, чтобы общественность узнала о какой-то «худшей» или «более скандальной» реальности.
И потом, если у 70 % заключенных действительно имеются проблемы в области психического здоровья («заболевания, которые возможно диагностировать», если мы следуем критериям, установленным в ДСС-5), неудивительно (и в этом вряд ли повинны психиатрические службы), что лишь сравнительно скромное число страдающих бредом душевнобольных прозябают в тюрьме без лечения, так как их не могут обеспечить должным медицинским уходом, верно? Получается любопытный естественный эксперимент: как поведут себя страдающие бредом душевнобольные, если предоставить их самим себе? Выделите психиатрам «ресурсы», и они решат эту проблему. Но, поскольку такие ресурсы всегда будут недостаточны для того, чтобы позаботиться о 70 % заключенных, страдающие бредом душевнобольные никогда не будут получать в тюрьмах должного лечения. Так что при нехватке ресурсов условия там по-прежнему будут как в Бедламе XVIII века[30].
Как-то раз один человек, совершивший в церковном дворе нападение серьезного характера на пожилую женщину (без всяких видимых причин), был направлен в нашу тюрьму отбывать предварительное заключение — и стал моим пациентом.
Он не пытался ограбить эту женщину — что могло бы по крайней мере считаться «рациональным» основанием для нападения на нее. С самого начала мне было очевидно, что передо мной сумасшедший. Издаваемые им звуки редко поднимались до уровня слов, не говоря уж о связных предложениях. У него был неопрятный, запущенный вид, так что и запах от него исходил отвратительный; казалось, он постоянно пребывает в своем замкнутом мирке, куда лишь с трудом проникают внешние раздражители. Он явно реагировал на какие-то галлюцинаторные звуки — вероятно, на мысленные голоса, говорящие ему всякие неприятные либо оскорбительные вещи или же отдающие странные распоряжения. Несомненно, атакуя пожилую даму, он считал, что некоторые из этих оскорблений произнесла она, вот почему это нападение казалось ему оправданным (только ему — не ей и не другим людям).
В камере тюремной больницы, куда его определили, он разделся догола — и впоследствии так и оставался голым до конца своего пребывания в тюрьме. Его так занимали собственные галлюцинации, что он, казалось, не слышит и не видит никого, кто пытается с ним заговорить; реальные собеседники для него не существовали.
Его состояние неуклонно ухудшалось. Он почти не ел, терял вес. Забравшись на стул, он что-то кричал в пустоту за раскрытым окном. Содержание его невнятных увещеваний (если таковое содержание вообще удавалось разобрать) носило религиозный характер: похоже, он пытался предупредить мир о скором конце света. Хуже всего — и что едва можно было терпеть, так это то, что он украшал стены камеры обрывками религиозных фраз, выписывая слова собственными экскрементами.
Это не было в точности тем, что в тюрьме именовали «грязный протест» (этого термина тоже нет у Партриджа), — когда заключенный, обычно страдающий психопатией и всегда злящийся на то, что ему отказали в каком-то пустяке (я уже отмечал, что мелочи порой принимают в представлении узников громадные размеры), размазывает свои фекалии по стенам собственной камеры. В мое время такие протесты стали встречаться реже (во всяком случае такое впечатление у меня сложилось, пока я работал в тюрьме) — возможно (и даже вероятно), потому, что тюремный режим стал более гибким и «обходительным». Но эта практика все-таки не прекратилась совсем, хотя и считалась серьезным дисциплинарным проступком. Устроившего «грязный протест» отправляли «в блок», или, иначе говоря, «в сег» (то есть в изолятор, по-английски — Segregation Unit), где его несколько дней держали в одиночном заключении в качестве наказания. Камеру, где он выступил с протестом, отмывали специалисты по промышленной уборке в своих «скафандрах», используя брандспойты, в которые подавалась вода под таким напором, что камера вскоре была как новая (видимо, лучше сказать — как старая).
Но этот безумный узник, содержавшийся в больничном крыле, не протестовал. Он не выражал «грязный протест», он выражал какие-то верования. Скоро мы выяснили, что он — пациент психиатров, который (если использовать известную объясняющую и оправдывающую фразу) «проскользнул сквозь сеть». Когда он принимал положенные лекарства, он если и был не вполне нормален, то по крайней мере не совершал насильственных действий. Но как только он переставал их принимать, его мысли тут же путались и он склонен был наброситься на всякого, кто (как ему казалось) сказал в его адрес что-то оскорбительное или угрожающее. Иными словами, он считал, что его нападения — это на самом деле просто самооборона.
За пределами тюрьмы имелась специальная команда психиатров, которая должна была заботиться о таких пациентах и изо всех сил стараться убедить их принимать положенные лекарства (зачастую речь шла о том, чтобы каждые две недели делать укол). Если было известно, что пациент, прекратив принимать лекарства, с опасным пренебрежением относится к себе, или нападает на других людей, или делает и то, и другое, эта команда могла заставить его возобновить прием необходимых препаратов.
Я позвонил психиатру, отвечавшему за лечение этого человека за стенами тюрьмы, и попросил, чтобы он принял пациента в свою больницу. Для этого требовалось, чтобы он лично посетил пациента, а поскольку затягивание дела — мелкокалиберное оружие администратора, он заявил, что сможет прийти самое раннее через две недели.
Между тем ситуация становилась нестерпимой, хоть ее и терпели. Вся больница воняла как канализационная труба, безумец никому не давал спать по ночам своими невнятными воззваниями к миру, он становился все более тощим, и вообще он (если воспользоваться выражением из моего детства: так обо мне говорили, когда я ленился как следует причесаться, что бывало частенько) походил на Дикаря с Борнео.