Примерно через две недели после того, как его поместили в больничное крыло, я пришел туда по завершении ланча — и обнаружил рядом с ним двух сотрудников тюрьмы, недоуменно и недоверчиво качавших головой. Как выяснилось, больного только что удосужился посетить его психиатр, тот самый.
— Что стряслось? — спросил я.
— Сэр, доктор сказал: «Это просто такое поведение», — сообщил один из этих сотрудников.
«Это просто такое поведение» — фраза, которую тюремные служащие произносили, когда считали, что заключенный дурно ведет себя из-за злобности натуры, а не из-за помешательства.
— Он сказал, что никакой он не псих, сэр, — заявил другой. — Сказал, что он прикидывается, роль играет, как артист.
Состояние больного продолжало ухудшаться. Во время своего визита его психиатр сказал, что у пациента наступит спонтанное улучшение, как только он поймет, что его поведение не приносит ему никакой выгоды. Еще через две недели психиатр согласился (по телефону), что это маловероятно, но добавил, что ухудшение состояния этого заключенного лишь признак его упрямства. Прошла еще неделя, и врач согласился, что арестант и в самом деле болен, но что он, врач, к сожалению, не может предоставить ему сейчас койку в своей больнице: свободных мест там нет. Таким образом, перед ним открывался простор для дальнейших увиливаний.
Миновала еще неделя. Я предложил, чтобы мы пошли до конца и начали взимать плату с тех, кто захочет прийти поглазеть на него (если желаешь еще и подразнить его — заплати дополнительную сумму). Позвонив одному из наших юридических консультантов, я осведомился, имею ли я право лечить этого больного против его воли (с учетом затягивания его перевода в другую больницу и тех ужасающих условий, которые он создал для себя и окружающих). Но юрист ответил, что нельзя, это стало бы нарушением его человеческих прав. Принудительное лечение дозволялось, лишь если пациент лишен способности решать за себя самостоятельно и если перед нами вопрос жизни и смерти (в данном случае дело обстояло не так). Тогда я спросил: а как насчет прав других заключенных, как насчет прав тюремных служащих? Неужели у них нет права спокойно пожить, вдыхая при этом воздух, лишенный зловония? Получалось, что нет: права человека не простираются настолько далеко.
В конце концов, донельзя раздосадованный этой канителью (всеми этими отсрочками и откладываниями в долгий ящик), я попросил нашего тюремного фотографа сделать снимки пресловутой камеры. Он внял моей просьбе. На другой день я в который раз позвонил психиатру и заявил, что если для этого пациента не подготовят койку, то я завтра же отправлю эти снимки лично министру внутренних дел, приложив к ним словесное описание камеры и осведомившись, считает ли он, что заключенные должны содержаться в таких условиях. Койка для нашего пациента тут же нашлась.
Впрочем, в защиту этого психиатра следует заметить: я уверен, что в его распоряжении действительно имелось мало коек, поскольку большинство койко-мест в его больнице было свернуто. Поэтому он испытывал на себе нешуточное давление, пытаясь подгонять свои диагнозы к доступным койкам, а не наоборот. Это «давление фактора коек», по сути, переросло в давление на интеллектуальную и нравственную честность. Возможно, в мыслях психиатра имел место следующий ложный силлогизм:
Этого человека нужно положить в больницу и разместить на койке.
Свободных коек в больнице нет.
Значит, этого человека не нужно класть в больницу и размещать на койке.
После того как этого мужчину все-таки увезли в больницу, ко мне явился комендант тюрьмы.
— У вас есть фотографии его камеры? — поинтересовался он.
— Да, — ответил я. — И я собирался отправить их министру внутренних дел.
— Это абсолютно запрещено, это противоречит всем правилам. Вы молодец!
Я относился к этому коменданту с глубочайшим уважением (при мне это был последний — и лучший из всех, кого я знал). Ему не свойственно было делать выговор человеку, который ради благой цели нарушает правила с риском для себя. В отличие от многих других комендантов, он выслужился из низов, так что знал каждый аспект работы изнутри. Он был гуманен без сентиментальности, он не питал иллюзий насчет человеческой натуры и при этом не впадал в цинизм, он умел устанавливать правила так, чтобы им не поклонялись, словно идолам. К нему явно было неприменимо известное поэтическое описание:
Новая деятельность в области убийств
Вскоре после того, как я отработал последний день в тюрьме и в больнице, меня попросили принять участие в расследовании пяти убийств, совершенных пациентами с психическими заболеваниями (за одним убийством последовало самоубийство преступника); все они произошли на небольшой территории на протяжении короткого интервала времени. Требовалось выяснить: имелись ли в ходе лечения этих больных какие-то схожие ошибки, которые в конечном счете привели к этому трагическому исходу?
Инициаторы расследования предположили, что сразу столько редких с точки зрения статистики событий не могло произойти случайно. Впрочем, последующий статистический анализ (не стану делать вид, будто я понимаю его тонкости) показал, что теоретически происшедшее все-таки могло быть следствием случайности, а значит, из него нельзя извлечь каких-либо уроков — если только кто-нибудь вообще в состоянии усвоить такие уроки (в чем я сомневаюсь — исходя из собственного опыта).