Моя карма

— А он лежит на диване и газету читает. Хорошо, если ещё не пьёт, — мрачно сказала Светлана Петровна, и все почему-то посмотрели на Петра Никодимовича. Тот натянуто улыбнулся, пожал плечами и промолчал. Потом, пытаясь замять неловкость, сказал:

— Может быть, Вы, Владимир Юрьевич, напрасно так болезненно реагируете на эти претензии со стороны роно? Ведь нам всем приходится выслушивать нечто подобное и выкручиваться как-то. Мне, например, тоже указали на то, что я на своих уроках недостаточно уделяю внимания политическому просвещению.

— Пётр Никодимович в прошлом году взял и сказал, что, мол, партийность школьной работы должна заключаться только в обществоведении, но математика и другие точные науки — это частные предметы, — усмехнулась Алла Павловна, — так его весь год комиссиями изводили.

Пётр Никодимович сдержанно улыбнулся и согласно кивнул, но тут же произнёс:

— Тем не менее, на учителя возложена важная миссия, потому что, как сказал писатель Фёдор Абрамов, «Учитель — это человек, который держит в своих руках будущее нашей планеты».

С этим все дружно согласились, и только Светлана Николаевна пропустила слова математика мимо ушей и сказала:

— А меня заставили вводить антирелигиозное освещение в предмет. Антирелигиозное освещение я ввела, только это выглядит несуразно, как ярлык, приклеенный к шляпе, потому что, с моей точки зрения, к химии уж точно никакого отношения не имеет.

Когда я в шутку заметил, что мы говорим совершенно крамольные вещи, которые, если бы дошли до РОНО, кому-нибудь точно не поздоровилось, Алла Павловна заметила:

— А здесь, слава Богу, Эльзы Германовны нет…

Любови Ивановне, которая из-за моего ухода расстроилась больше всех, я подарил свою книжечку, что делал редко и только из откровенной симпатии.

Глава 24

Тоска по дому и по любви. В общежитии кирпичного завода. Хохол Микола и татарин Сабан. «Сто грамм — не харам». Первый день работы. Угроза «побачить, почому фунт нашого лиха» в действии. Тяжёлый труд рабочих кирпичного завода. Сердобольная напарница Вера. Саман проявляет чуткость. Талик Алеханов и дружба, которой не было.

Оставаться в школе я не мог, но уехать и появиться дома, когда в школах ещё продолжались уроки, я тоже считал для себя невозможным, потому что пришлось бы объяснять не только матери, но и знакомым, с чего это я приехал прежде, чем закончился учебный год, и не проштрафился ли я в чём-либо…

Но я всё чаще думал о доме, и меня стала одолевать тоска, которая съедала душу и угнетала психику. Я страдал от одиночества и от той тоски по любви, которая живёт в нас всегда, но проявляется вдруг с особенной и непонятной силой. Я решил освободиться от груза неудобных и потому лишних для меня здесь связей, в том числе отрешиться от всякой напрягающей мозг работы, ничего не писать, ничего не читать и нагрузить своё тело, которое с точки зрения христианской морали является низшей частью моего существа, хотя другие святые отцы говорят, что человеческое тело, как и душа, — суть художественное изделие, физической работой, утомить себя, и я всё чаще думал о той, кто мне на расстоянии оказался "большим, чем я представлял. Я любил Милу и мысли о ней становились навязчивыми и занимали всё моё сознание. И только один вопрос не давал мне покоя: осталось ли в ней хоть что-то от взаимного чувства ко мне… И для сомнений были основания, потому что я не получил ни одного ответа на те, пусть и редкие письма, которые писал ей.

Я оставил записку Толику, в которой врал, что срочно должен уехать, сослался на непредвиденные обстоятельства, которые требуют моего присутствия дома, хотя, если иметь ввиду моё настроение и намерение, наконец определиться в отношениях с той, которую любил, в этом была правда, просто появилась вынужденная необходимость немного задержаться.

На столе вместе с запиской я оставил деньги за проживание вперёд, памятуя о скудном достатке семьи, в доме которой прожил некоторое время…

На кирпичном заводе, куда я устроился, любые рабочие руки в связи с текучкой кадров были в дефиците, и я без труда получил общежитие. Комендантша, строгая женщина лет пятидесяти с короткой стрижкой и гребешком в волосах, с отсутствием даже лёгкого намёка на макияж и в совершенно простой одежде в виде черной длинной юбки и синей шерстяной кофты на пуговицах, указала мне на две свободные кровати в просторной, но пустой комнате на четверых: кроме четырёх кроватей с тумбочками, облезлого шкафа, да стола с двумя стульями, больше ничего не было, как и в общежитии Строительно-монтажного управления.

— А кто здесь ещё живет? — спросил я больше для приличия, чтобы как-то завязать разговор.

— Татарин, да хохол, — сухо ответила комендантша, и видно было, что она не расположена к разговору. — Придут — увидишь. И что б мне никаких пьянок и никаких баб, — строго заключила она и вышла.

После работы один за другим пришли оба жильца.