— Слыхать слыхал, что в других местах имеются эти машинно-тракторные станции… — смутился Семен, — а в наших-то краях их пока что нету… оттого и не думалось об этом…
Тогда Никишев напомнил, что в центральных газетах об открывающихся в разных местах МТС писалось уже довольно давно. Семен снова смутился — ведь газеты здесь бывают редко.
— Эх, Семён Петрович, не отставай от жизни, старый товарищ!.. Ведь подумай, какая ирония получается: твои стремления находятся в фарватере самых новых хозяйственно-политических идей, а ты этого своего козыря не видишь, рвешься вперед, как некий мученик-одиночка… Из-за этой своей идейной отсталости получается какая-то досадная непродуманность в некоторых твоих действиях и планах… Противники твои, конечно, очень нахальны и крикливы, но помни: сила вещей на твоей стороне.
В заключение Никишев пообещал обязательно присутствовать на «беседушке», которая будет навязана председателю после ужина.
Еще не успели доесть кашу с молоком, как Володя Наркизов подбежал к Семену Коврину и взволнованно шепнул ему:
— Идут!
Первым выступал Никодим Филиппыч, постукивая палочкой и благолепно встряхивая юркой головкой и лысиной воскового оттенка.
Дедунька Никодим Филиппыч шел на беседу со всем родом, прихватив даже своих домашних «неудачников»: третьего сына, пучеглазого придурковатого парня двадцати восьми лет, и желтокожую, лет под тридцать, засидевшуюся в девицах дочь. Тут же присутствовали восемь ребят, дедунькиных внуков — от грудного младенца до двенадцатилетнего курносого озорника в подрезанных отцовских штанах.
Дедунькин род занял целый стол, решительно выпроводив застенчивого Ефима Колпина.
— Ну-ка, шестипалый, боженька тебя обидел, осади подальше!
Широкоплечий Ефим отошел, по привычке пряча свою уродливую руку.
— Подсаживайся к нам, дядя Ефим, — ласково сказала Шура, и Ефим сел рядом с ней.
— Ишь как тебя привечают, Ефимушка! Как же, ведь член правления, — съехидничала Устинья.
— А хоть расчлен, красотка, — пропел дедунька. — Мы так вот сами по себе всегда вместе сидим, мы неделимые.
— Поганки дождевые! — негромко сказала Шура.
Младшая дедунькина сноха на ходу совала задыхающемуся от крика младенцу тяжелую, желтую, как дыня, грудь.
Шура сказала с презрительной жалостью:
— Зачем ребятишек-то с собой таскаете, мучить их только?
— А мы, касатка, привыкли, — с ядовитой ласковостью ответила старшая, с большим животом сноха. — Мы, родная, уж их таскать привыкли, раз бог нам их дает.
— Будя! — властно произнес дедунька, и сноха, будто подавившись, замолкла. А Никодим Филиппыч встал и, подпираясь палочкой, как утомленный пророк, пришедший издалека, подошел к столу, за которым сидел Семен Коврин, и тихим, изнеможенным голосом начал свою заранее сложенную в уме речь: