Чудовище во мне

– И все-таки только Пол Моррис смог по-настоящему ярко раскрыть скрытый в нем потенциал и стать миллионером. Баснословная сумма денег для человека, который родился в семье наркоманов.

– Да, сначала ему повезло встретить моего брата, который принял его в нашу семью. А потом ему повезло встретить меня, и я смог не только указать ему путь, но и передать все знания, которыми на тот момент обладал я сам.

– Что вы испытали, когда он променял вас на свою приемную мать? Вас это не разозлило? – уверенным голосом спрашивает Клаттерстоун. Я не вижу его лица, но мне кажется, что только ради этого вопроса он выстраивал всю линию допроса.

– Что я испытал? – задумчиво тянет Эдвард, отводя взгляд в сторону. – Эх, давно это было. Да ничего не было, если вы думаете, что мы с ним так же ругались по этому поводу, как он ругался с Коллином из-за денег, то я вас разочарую. Когда Лили заменила меня на посту его агента и продюсера, Полу было около двадцати лет. Не могу сказать, что это было его личное решение, но, как бы там ни было, время показало, что оно не было провальным.

– А договор опеки с Коллином Моррисом, это было провальное решение?

– Это решение, которое только лишний раз доказывает то, что Пол сам не сильно верил в свой успех. Ему всегда было сложно на что-то решиться, и даже в юности ему было сложно выбрать, на какой конкурс ехать, какую программу готовить. Я зачастую сам все это делал за него.

– То есть вы хотите сказать, что Пол сам не понимал сути договора опекунства?

– Наверное, иначе как-то глупо выходит: сначала согласился, а потом начал ругаться, грозить судом. А вообще вы лучше об этом у Коллина спросите, я больше про творчество, про полет души, – восторженно раскинув руки, почти поет Эдвард Моррис. В стенах допросной комнаты выглядит это довольно нелепо еще и потому, что на этом видео Эдварда Морриса заканчивается.

Я собираюсь перейти к следующей записи, когда на экране телефона с характерным звуком всплывает новое сообщение от Джесс.

«Скотта оставят в клинике на несколько дней. Ты где? Мне нужно выпить. Мне плохо, приезжай».

***

Меня мучает дикая жажда, язык не слушается, бесполезно ворочается во рту в бесплодных попытках произнести хоть слово. «Воды, воды!» – кричит мой сонный разум, когда я открываю глаза, выныривая в кромешную тьму ночи. Голова раскалывается на тысячи осколков, я точно рассыпаюсь на части. Глаза вращаются в глазницах в отчаянной попытке рассмотреть знакомый интерьер и, наконец, унять растущую внутри панику. Но я совсем не узнаю это место. Снова закрываю глаза, пытаясь заставить себя поверить, будто все это сон.

Я все еще сплю. Я дома. Где еще я могу быть?

Открываю глаза и снова вижу комнату, погруженную во тьму. Единственный источник света – это узкая полоса, образующаяся каждый раз, как ткань колыхнется от порыва ветра. Этого оказывается достаточным, чтобы разглядеть чужой диван, на котором я лежу, гору пушистых подушек повсюду и какие-то странные щиты, которыми заставлены почти все стены этого пространства. Темные квадраты и прямоугольники, словно большие окна, через которые кто-то пристально следит за мной.

– Кто здесь? – спрашиваю я, резко садясь на диване, притягивая к себе колени.

В ответ все та же гнетущая тишина, нарушаемая моим частым свистящим дыханием. Выждав несколько секунд и успев досчитать до пяти, я медленно опускаю ноги на пол, после чего резко бегу раздвигать занавески. За окном пасмурно и темно, и только где-то вдалеке сквозь нависшие грозовые тучи пробивается робкий луч восходящего солнца. Это несмелое начало дня развеивает мою временную растерянность. Вчера после двух бутылок вина и пары коктейлей у барной стойки паба нам с Джесс все же удалось каким-то чудом добраться до ее квартиры. Вглядываюсь в пугающие меня прежде черные ширмы, развешанные вокруг, и теперь вижу, что с каждой из них на меня смотрят выразительные красивые глаза. Фотографии Джесс обступают меня со всех сторон, напоминая о том, какой жизнерадостной, счастливой и целостной она была. И какой надломленной она стала теперь…

Окончательно успокоившись и, наконец, утолив на кухне свою жажду, я почти на ощупь пробираюсь к спальне Джесс. Стараясь не шуметь, я тихонько открываю дверь, заглядывая внутрь. Последний раз, когда я была у нее в гостях, спальня выглядела не так впечатляюще, сейчас же я осознаю, что уже несколько секунд таращусь на мерцающий в свете ночной лампы балдахин кукольного розового цвета, украшенный тонкими цепочками, бахромой и разнокалиберными бусинами. Нечто подобное мама пыталась навязать мне еще в подростковом возрасте, но уже тогда я четко понимала, что это слишком. Слишком для человека, твердо стоящего на ногах, чувствующего себя в полной безопасности и не испытывающего дефицита в любви. Очевидно, душевное состояние Джесс даже хуже, чем я думала.

Прикрываю дверь и возвращаюсь в гостиную. В теле все еще чувствуется противная слабость, и тупая головная боль напоминает о себе каждый раз, когда я пытаюсь резко повернуться, но в остальном я чувствую себя бодрой и отдохнувшей. Возвращаюсь на диван, подняв с пола все разбросанные подушки, и теперь рядом со мной в рост взрослого человека стоит пестрая гора.

Интересно, а что бы по этому поводу сказал профессор Лимерман? С балдахином Джесс все просто: хотя бы в своей спальне ей хочется чувствовать себя хрупкой и слабой девочкой. Розовые рюши, бусинки, цветочки – все это попытка залатать детские травмы: долюбить, дозаботиться.

Изучающим взглядом окидываю свою гору подушек, закусывая щеку изнутри.