813

– О, гнусность, кошмар! – пробормотал Люпен в порыве отвращения и ненависти.

Он ненавидел это мерзкое создание. Ему хотелось раздавить его, уничтожить. До чего странная вещь – эти два существа, вцепившиеся друг в друга, неподвижно распростертые в бледных лучах зари, проникавших сквозь мрак ночи.

– Долорес… Долорес… – в отчаянии прошептал Люпен.

Изнемогая от ужаса, с блуждающим взглядом, он отскочил назад. Что? Что с ним такое? Что это за гнусное ощущение холода, леденящее его руки?

– Октав! Октав!.. – позвал он, забыв об отсутствии шофера.

На помощь! Ему нужна была помощь! Кто-нибудь, кто успокоил бы и помог ему. Он дрожал от страха. О! Этот холод смерти, который он ощущал. Возможно ли это?.. Так, значит, в течение последних трагических минут он своими судорожно сжатыми пальцами…

С неистовой силой он заставил себя взглянуть на Долорес. Она не шевелилась.

Бросившись на колени, он прижал ее к себе.

Она была мертва.

Несколько мгновений он пребывал в оцепенении, в котором, казалось, растворялась его боль. Он уже не страдал. Он не испытывал больше ни ярости, ни ненависти, вообще никаких чувств… ничего, кроме тупого изнеможения, ощущения человека, получившего удар дубиной, человека, который не знает, жив ли он еще, способен ли он мыслить или стал жертвой кошмара.

Между тем ему казалось, что произошло нечто справедливое, и у него ни на секунду не возникло мысли, что это он убил Долорес. Нет, это был не он. Это произошло помимо него и его воли. Это судьба, неумолимая судьба совершила справедливое дело, уничтожив вредоносного зверя.

Снаружи пели птицы. Пробуждалась жизнь под старыми деревьями, которые весна готовилась украсить цветами. И Люпен, приходя в себя, ощутил, как мало-помалу в нем зарождается непостижимое и нелепое сочувствие к несчастной женщине – отвратительной, безусловно, гнусной и многократно преступной, но такой еще молодой и которой уже не стало.

И он подумал о муках, которые она должна была испытывать в минуты просветления; когда разум возвращался, чудовищной безумице открывались зловещие видения ее поступков.

«Защитите меня… я так несчастна!» – молила она.

Вопреки самой себе она просила, чтобы ее защитили от хищных инстинктов, от чудовища, которое жило в ней и которое вынуждало ее убивать, всегда убивать.

– Всегда? – задался вопросом Люпен.

И ему вспомнился позавчерашний вечер, когда, склонившись над ним с поднятым кинжалом, поднятым над врагом, который уже не один месяц неотступно преследовал ее, над неутомимым врагом, который довел ее до всех злодеяний, она в тот вечер не стала убивать. Хотя это было легко: враг лежал неподвижный и беспомощный. Беспощадной борьбе разом пришел бы конец. Нет, она не стала убивать, повинуясь, и она тоже, чувствам более сильным, чем ее жестокость, смутным чувствам симпатии и восхищения к тому, кто так часто превосходил ее.

Нет, на этот раз она не стала убивать. И вот теперь, в силу поразительного поворота судьбы, теперь это он убил ее.

«Я убил, – думал он, содрогаясь с головы до ног. – Мои руки уничтожили живое существо, и это существо – Долорес!.. Долорес… Долорес…»

Он не переставал повторять ее имя, скорбное имя, и не переставал смотреть на нее, печальную, безжизненную, теперь безобидную, несчастный лоскут плоти без сознания, вроде кучки опавших листьев или птенчика, раздавленного на обочине дороги.