И вдруг Глушко, резко повернувшись, выбросил руку и поймал задрожавшую кисть Микешиной. Она держала утюг. От нее шарахнулся долговязый — еще минута, и тот рухнул бы с раскроенным черепом.
— Не надо, мамаша, — успокоил ее Глушко и швырнул утюг в сени.
Заорал маленький Петька. Плюгавый залез под стол, стукался головой, вопил матерно.
— Когда отрезвеете, разыщите меня, — сказал Глушко. — Тогда и потягаемся. Только прихватите с собой еще пару человек, а то вам будет трудно.
Щапов замычал, перегнулся к столу и выхватил табуретку. Она перелетела, хрястнула у печки, больно осаднив Сашино плечо. От стола, от рухнувших бутылок и стаканов хищно прыгнул долговязый и сразу же отлетел, скособочившись на чутком Сашином кулаке.
Человек в белом халате, в кармане стетофонендоскоп, в руках замерла рентгенограмма — вот он, идеальный, засахаренный по воле газет образ медика. А медик гуляет с девушкой? А как у них насчет выпить? А хирурги, верно, не боятся крови, когда дерутся? Или вообще не дерутся — гуманность не позволяет?
Не в полную силу, но так, чтобы чувствовалось, Глушко развешивал кулаки направо и налево. Щапов падал и вставал, а долговязый только гнулся, хорошо уходил, ему доставалось поменьше.
Мельком, краем глаза, когда так выходило, что надо было становиться лицом к окнам, Глушко видел, как, согнувшись на кровати и закрыв глаза руками, выла Микешина, не смотрела на них.
Кутафья, дорогая моя теща, фюфёла, чертова кукла, успокой ребенка, дай мне напоследок спокойно стукнуть твоего благоверного, твоего брюнетика.
Сволочи, я не сильно? Не хочется ломать вам ребра, я уже на примете у милиции.
Кто-то из них хорошо влепил ему по виску. В голове загудело. Удар разозлил его, но он сдержался и стал отступать к двери. Бил редко, посмеивался, отдыхал, пока те очухивались. А они наскакивали, рушили посуду и, тяжело дыша, настороженно обходили с боков. И едва они встали перед ним на одной линии, он коротко и азартно поддел Щапова. Тот лбом, как на молебне, рухнул на пол, и тогда, уже от души, Саша закатил долговязому правой. Злое, напряженное тело шмякнулось, грохнули об пол ботинки.
Он посмотрел на них молча. Сплюнуть бы — не отвел душу. И уже на пороге, пригнув голову, чтобы не удариться, Саша дернулся и почувствовал у воротника и на груди горячую свою рубашку, и увидел, что плюгавый стоит сбоку, растопырив руки, и, падая, услыхал Глушко, как через его ноги, опрокидывая все в сенях, метнулись эти…
Теперь разглядел он потолки в этом доме. Они были низкими, и два угла, которые он видел, сырели в разводах, как экзема. А лампочка стала матовой, и Микешина, кривя рот, что-то громко и неслышно кричала.
В доме звенят стекла, и звон этот нарастает. Не слышно, как плачет ребенок. У Аллы круги под глазами, у Дарьи Петровны круги под глазами. Из открытой двери ползет холод. Он обходит, окутывает, влажный от дождя, темный холод.
Так вот как оно все происходит — холодно и медленно, очень медленно, и мысли похожи на изрезанную шпульку ниток…
Вот досада — не сдал книги в областную библиотеку. Виталька, отнеси книжки. Скажи им, что больше не задержу…