Философ предупредил, что прямой связи с Ригой нет, так как работает кран и судовая антенна снята, а на “сопле”, как называют короткую запасную антенну, можно передать только через портовую радиостанцию Лиепаи. Она находилась в километрах в 10-15-ти.
– Добро, – ответил “Фермер”.
Отстучав радиограмму, Философ попросил квитанцию подтверждения. Лиепая передала АС, что на радиожаргоне означает – ждите. Через пять минут снова АС. Наконец, еще через две минуты: “Ваша радиограмма №… аннулирована”.
– Товарищ капитан, – зайдя к мастеру, сказал Философ, – текст, который вы дали, не подлежит к открытой передаче в эфире. Лиепая радиограмму не берёт.
Насупив брови и сделав серьёзное лицо, мастер написал новую радиограмму, и протянул ему. Текст второй радиограммы был таким: “Рига ЧМ Мартынцеву – Кочегар Женя Слюнин выпил и умер тчк что делать? КМ Беркалнс”.
Вызвав Лиепаю, Философ её передал и попросил квитанцию. И снова – АС (ждите). Через пять минут: “Ваша радиограмма №… аннулирована”. Пришлось опять идти к мастеру.
– Товарищ капитан, опять РДО не берут, мне кажется, что в тексте нельзя указывать такую причину смерти, – объяснил он мастеру. Капитан насупился, прожевывая кусок сала, и стал писать третью: “Рига ЧМ Мартынцеву – кочегар Женя Слюнин умер тчк что делать? КМ Беркалнс”.
У дверей рубки сидел Шпигат и, подняв морду кверху, выл.
– Ну что Шпигатик? Женю жалко?
Передав радиограмму, Философ снова, попросил у Лиепаи квитанцию. На что опять получил АС! Через две минуты, наконец, долгожданное: “Ваша радиограмма №…принята, даю квитанцию. Философ облегчённо вздохнул и отправился снимать стресс к экипажу, где уже вовсю шли поминки.
Ночью пароход перешвартовался в Лиепайский порт, и мы стали у отстойного причала. Рано утром, с первым самолётом из Риги, прилетела комиссия в составе пяти человек для разбора ЧП[17]. Они подошли к судну. Ни вахтенного, и вообще никого на палубе не оказалось. Взойдя на борт и подойдя к открытой двери в надстройке, один из членов прокричал вниз: “Есть кто там?” Через какое-то время внизу раздалось бормотание, и человек с опущенной головой начал ползти по трапу вверх. Это оказался старпом[18]. Наверху старпом поднял голову и помутневшими глазами принялся разглядывать пришедших. Наконец поняв, что перед ним начальство он начал выпрямляться, но, не удержавшись, с грохотом рухнул вниз. В это время раздался цокот копыт. Все оглянулись – по булыжному покрытию, через открытые ворота на причал вошла лошадь. Её вёл под уздцы капитан “Илги” Беркалнс. На телеге лежал гроб, обтянутый красным кумачом.
Ни дома, ни родных у Жени Слюнина не оказалось. К нашему сожалению, присутствовать при погребении нам не пришлось. Его похоронили на городском кладбище, а судно отправили в очередной рейс, так как надо было выполнять план, а простой из-за расследования ЧП занял внеплановое время.
Татьяна Маринеско
Татьяна Александровна Маринеско – дочь легендарного подводника Александра Маринеско. Ниже приведены выдержки из почти неизвестной книги “Я говорю с тобой, как с живым”.
О том, о чём вспоминать трудно
Подробностей, как познакомились мои родители, я не знаю. Сказал отец мне только, что это было уже после войны, когда они ходили вместе в море на корабле, где он был старпомом, а мама радисткой. Сначала они очень не ладили, при встречах всё время ссорились и “подкалывали” друг друга. Но потом, когда кому-нибудь из экипажа нужен был отец, его искали у радистки, а когда нужна была мама, её соответственно, находили у старпома. Они расписались в 1947 году. К этому времени со своей первой женой, Ниной Ильичной, отец был давно разведён. Дочь его от первого брака, Лора, была уже взрослым человеком. Сестра старше меня на двадцать лет. Свадьба у родителей была скромная. Фамилии они оставили свои, так как раньше в море семейных не пускали. Боялось правительство: “а вдруг удерут за кордон”.
До моего рождения отец успел поработать завхозом в Институте переливания крови им. Пастера и оттуда по ложному обвинению загремел за решетку. Мама в это время стала ходить в геологические экспедиции, и отец писал ей туда письма, расспрашивая обо всем: о Борьке, стариках, Питере, о том, какие книги она читает. Писал о том, как любит их всех и мечтает о том, чтобы у них родилась дочь. Писал о том, что у них ещё вся жизнь впереди, и они успеют сделать всё, что задумали.
В 1952 году он вернулся домой и тоже вместе с мамой стал ходить в экспедиции. Потом, в 1953 году, на свет появилась я. Когда я родилась, мне дали фамилию отца, а мама осталась Громовой. Вообще-то из-за фамилии были у меня в школе неприятности. Кому-то она нравилась так, что отказывались называть меня по имени, а кто-то придумывал разные прозвища, типа: Мане, Марине, Матонеско. Но, обиднее всего было, когда учительница литературы Вера Николаевна прозвала меня “Маринеско-Болтонеско”. Издевался весь класс. И что самое интересное, когда моя старшая дочь училась в школе, совершенно другой, другая учительница прозвала её так же. О чём мне и поведала надутая Лена, придя домой. И “майонезом” её тоже называли.
Но, однако, фамилию свою я никогда не меняла, и дочки носят тоже эту фамилию, и, надеюсь, не сменят её, выйдя замуж.
В жизни, к сожалению не всё так гладко и хорошо, как хотелось бы. В 1961 году папа стал жить отдельно от нас. Он прожил с мамой пятнадцать лет, а потом они разошлись. В подробности я вдаваться не буду, тем более, что причину развода, истинную, я просто не знаю. Несмотря на произошедшее, отца я видела часто. Мы общались с ним постоянно. Я ездила к нему сначала на Васильевский остров, где он жил с Валентиной Александровной, очень доброй и отзывчивой женщиной, и её взрослой дочерью Галей. Галя в ту пору училась в Театральном институте, что являлось причиной моей дикой зависти и уважения к ней. Потом отцу дали маленькую комнату в Автово на улице Строителей. Комната была на четвёртом этаже в коммуналке, но зато там был балкон. Теперь улица носит имя Маринеско. К тому времени отец был очень тяжело болен, но болезнь свою старался скрывать, никому не жаловался и продолжал так же нещадно дымить “Памиром”.