Реакция нашего руководства была диаметрально противоположной. Сославшись на плотный график экспедиции, мы форсировали все погрузочно-разгрузочные работы и переброску зимовочных составов, свернули такелаж и, дав серию прощальных гудков, эхом разнёсшихся по бухте Ардли, красиво вышли на просторы Южного океана. Бородатый комсомолец Че (он же экс начальник станции Беллинсгаузен) помахивал ручкой гостеприимным чилийцам и долговязому Филиппу Кусто, с недоумением наблюдавшим за нашим внезапным отходом, и наверняка сожалевшим, что не состоялась встреча двух научных судов, занимающихся общими задачами.
Наш экипаж тоже сожалел, что не удалось увидеть приписанное к порту Тулон легендарное “CALYPSO” с легендарным командором Жаком Ивом Кусто, о котором в те годы наверняка знал весь мир. По судну ходили разные слухи. Но один из них считался наиболее достоверным. Руководство экспедиции не хотело засвечиваться в глазах известного французского исследователя. Наша безалаберность и так стала предметом досужих разговоров не только своих, но и чилийских моряков. А если в прессу проникнет сообщение о том, что французские аквалангисты подняли со дна антарктической бухты оброненный по разгильдяйству груз советского экспедиционного судна, то могли и головы чьи-то полететь, и чьи-то карьеры разрушиться. А потом вопросы: зачем столько листового металла и сварочное оборудование? Топливные ёмкости? Для чего? Для дозаправки дизельных подлодок? Значит – военная база? А дальше – больше. Западным журналистам только дай повод. Поэтому – от греха подальше. Страна у нас богатая. Привезём ещё металлу и всё сопутствующее. Мы же не крохоборы. А лишние контакты приводят только к лишним разговорам. К экспромтам и незапланированным встречам мы были не готовы, скорее всего, в силу идеологических причин. И в этом была своя правда.
Утопленный груз списали на стихийные обстоятельства. Комсомолец Че, по всей вероятности, проглядывал себе в туманной дали кресло в ещё несуществующей, но прописанной в будущих реалиях, Российской Думе. Штурман Петрович почёсывал свою нечёсаную голову и думал о семье, детях и о Евгении Оскаровиче Патоне и его методе автоматической сварки металлов голым электродом под слоем флюса. Филипп Кусто, глядя в кильватерный след уходящего советского научного лайнера, наверняка мечтал о таком же большом и красивом судне для своего отца. Его брат Жан-Мишель, ничего ещё не зная о событиях в бухте Ардли, учился у командора выдержке и терпению. А сам командор, Жак Ив Кусто, вместе с капитаном прокладывал на карте оптимальный маршрут к восточному побережью острова Кинг Джордж, который на некоторых картах имеет в скобках приписку Ватерлоо – то название, которое было дано острову в 1821 году экспедицией Беллинсгаузена и Лазарева уже после того, как там, двумя годами раньше, побывал Уильям Смит. Мы даже не пересечёмся курсами. И знаменитый Кусто, конечно же, заслонивший своим авторитетом талантливых и по-своему ярких сыновей, с успехом завершит свои уникальные съёмки и удивит мир очередным фильмом о тайнах подводного космоса, скрытого от простых смертных чуждой и близкой им субстанцией, покрывающей % нашей планеты. Да, благодаря Кусто и его сподвижникам, мы заглянули в невидимые простому глазу обиталища Голубого Континента, погрузились в лоно, из которого, возможно, вышли когда-то. Он первым заметил и предупредил всё человечество над нависшей опасностью быстрого умирания мирового океана, нарушении экосистем, катастрофическом уменьшении биомассы, засорении и варварском использовании придонного шельфа, сокращении и даже исчезновении многих видов морских млекопитающих. Океан болен – говорил нам Кусто. И болен не сам по себе. Больное человечество с неистребимой жаждой потребления заразило его и привело в критическое состояние. Наша так называемая хозяйственная деятельность приблизила нас к катастрофе, о чём постоянно напоминал нам неутомимый французский исследователь. Мы оказались только в поле притяжения этой личности, и, даже не видя его, уже прониклись сопричастностью к делу, которому он посвятил свою жизнь. Что говорить тогда о людях, находившихся рядом с ним?
А о чём думал тогда автор этих строк, находясь на борту отмеченного историей судна? Представьте себе – ни о чём. Он просто отдавал должное Провидению, забросившему его на край Земли и одарившему способностью удивляться виденному, поскольку удивление есть единственный повод, чтобы улыбнуться. И глядя в открывшееся вдруг перед ним прошлое, он улыбается. Хотя смешного там было мало.
Виктор Румянцев
Виктор Румянцев родился в Амурской области в 1956 г. В 1977 окончил Лиепайское мореходное училище. Десять лет отработал в Рижской Базе Реффлота: рос от матроса до старпома. Затем капитан в Рижском Транспортном Флоте. С 1995 г. работает по контрактам под чужими флагами. Женат, двое взрослых детей. Живёт в Риге.
Корабль
Корабль не знал имени своего Отца. Да и как он мог знать, если его Отец затерялся в паутине коридоров конструкторского бюро задолго до его рождения? Корабль даже не подозревал, что в своём семействе он девятнадцатый по счёту и, очевидно, последний. Именно этим кораблём заканчивалась постройка серии сухогрузов неограниченного района плавания.
Зато он знал, что его Мать – судоверфь. Именно тут, на этой верфи был заложен его киль. Именно здесь корабль начал обрастать набором и бортами. Именно здесь в его чреве установили огромный двигатель и множество вспомогательных механизмов. Работы по рождению корабля не затихали ни днём, ни ночью, повсюду сверкала сварка и стоял невыносимый грохот. Корабль был равнодушен ко всему происходящему, ведь он пока был просто огромной грудой железа и не более того. Он пока не чувствовал ни боли, ни усталости, ни раздражения.
В один из весенних дней Корабль с грохотом спустили со стапеля на воду и он закачался на поднятой им же волне, в недоумении стряхивая с себя через палубные шпигаты невесть откуда взявшуюся холодную воду.
Дни проходили в непрерывных хлопотах: что-то докрашивали на палубе, в трюмах и в машинном отделении, проворачивались механизмы, озабоченные приёмная и сдаточная команда носились друг за другом с ворохом документации.
С каждым новым днём суеты становилось всё больше и больше. Корабль каким-то особым способом уже научился выделять среди суетившихся “своих” и “чужих”. Он догадывался, что в своей жизни он никогда не останется один, что на нём всегда будут люди, но и это ему было абсолютно безразлично.
В начале лета к кораблю подошли два буксира и отвели его от причала. На мостике ручку телеграфа поставили на “самый малый вперёд”, корабль вздрогнул двигателем, тяжело вздохнул и вода за кормой забурлила от первых оборотов винта – вперёд, на ходовые испытания!
Через сутки Корабль вернулся с испытаний, но не к Матери-судоверфи, а в порт на первую в своей жизни погрузку.
Где-то в середине погрузки на борт поднялся человек с крестом и большой книгой в руках. Он что-то прочитал и пошёл по всему кораблю – от самого верхнего мостика и до машинного отделения и трюмов, не пропуская ни одной каюты и ни одного рабочего помещения. При этом он щедро окроплял водой переборки, подволоки, палубы, механизмы и людей. С каждым взмахом его руки в Корабле просыпалось и крепло что-то новое и до сих пор ему неведомое. В Корабль вселилась Душа и он радостно взглянул на мир стёклами иллюминаторов. А на мостике и в машинном отделении появились иконы Николая-Чудотворца – защитника моряков.
Ещё немного и Корабль побежал по зеркальной глади моря в неведомые ему дали, неся в себе несколько тысяч тонн груза.
Свой первый шторм Корабль запомнил на всю жизнь. Ему, привыкшему к тому, что всё крутится вокруг него, вдруг пришлось узнать, что есть кто-то более могущественный, кому, собственно, глубоко наплевать на то, что Корабль только что родился. Океан испытывал Корабль на прочность. Испытывал трое бесконечных суток. Он поднимал Корабль высоко на волну, почти что к серому, покрытому грязными облаками небу, и швырял потом со всей силы вниз, словно желая, чтобы Корабль достиг в своём падении самого океанского дна. А Корабль, придя в себя от первой океанской атаки, мужал с каждой новой волной. Он бешено крутил винтом, перекладывал с борта на борт руль, пытаясь держаться носом на волну, порой заходился в жестоком слемминге, сбрасывая с себя потоки воды, гулявшей по палубе от бака до кормы. Вот уже полетели с бортов клочья краски, не выдержав ударов волн, а в трюме что-то загрохотало, но Корабль упрямо подминал и подминал под себя волны.
На четвёртые сутки из облаков выглянуло солнце и Океан потихоньку начал успокаиваться, с неохотой отпуская Корабль из своих объятий. Корабль и не подозревал, что шторма – это его будущая жизнь, если не вся, то в своём большинстве.
Первые два года Корабль ходил в далёкую Дудинку, пробиваясь сквозь, казалось, насквозь промёрзшее Карское море в составе ледовых караванов и теряя краску на бортах и сами бортовые кили в жестоких ледовых тисках. Палубы покрывались тостым слоем льда, ванты обрастали льдом так, что были толще самих себя в несколько раз. Экипаж часто выходил бороться с обледенением и Корабль кривился от боли, когда лом или кувалда ударялись об его палубы. Но даже когда ему было очень туго, он находил время для развлечений, иногда пугая своим хриплым не по возрасту гудком белых медведей.
В доке Корабль, конечно, не видел себя со стороны, но всё равно ему было очень стыдно за свой внешний вид. Два года плаваний во льдах состарили его на сто лет, металл между шпангоутами вдавился вовнутрь и борта его были похожи на стиральную доску, а одна из лопастей винта была иззубрена льдом.