Отдать якорь. Рассказы и мифы

Перед самым заходом в японский порт Иокогама волнишка разыгралась в море не на шутку. Пароход наш зашлёпал по воде, как ложка по супу. Винт на волне стал чаще оголяться, и тогда наша компаунд-машина, потеряв нагрузку, начинала захлёбываться на предельных оборотах. Шатуны уже не в ритме танго ходили, а отбивали смертельную чечётку. Страшно становилось до жути. Я аж приседал от этих захлёбов. Казалось, машина вот-вот в разнос пойдёт, не остановишь. Наш «дед» как раз накануне рассказывал про такие случаи. Современные фильмы ужасов по сравнению с этим явлением пустяковина. И я на всякий случай отошёл подальше, в аккурат к конторке с вахтенным журналом, куда механик каждый час заносил параметры работы нашего «паровоза». Конторка была смонтирована на массивном стальном козырьке. Вот, – думаю, – ежели чего, я под этот козырёк и спрячусь. И как в воду глядел. Ангел-хранитель тогда надо мной летал. Он-то, видно, по совету бога пара и мазута и шепнул мне на ухо про это место. Окажись я чуть ближе или дальше, размазало бы меня горячим железом по переборкам. А случилось всё, как «дед» и рассказывал. Один к одному. Заходила машина ходуном вдруг и, не останавливаясь, пошла в разнос с таким диким шумом и воем, что до сих пор, когда вспоминаю, мороз по коже. Пар из всех дыр засвистал, обороты запредельные, шатуны уже не чечётку отбивали, а пулями рикошетными носились в пространстве…

Сначала стали выскакивать золотники. Выстреливались, как из пушки. Крошили всё, что попадалось на пути. Разбивало плафоны освещения, корёжило переборки, срывало арматуру. Я тут же под козырёк конторки забился и твержу одно: «Пронеси, Господи!» Затем стала колоться станина, из неё поршня вывалились, как орехи из скорлупы. Легли все на бок – по ранжиру. А поскольку пар на марке держался, он в машинное отделение и пошёл кубометрами. Хорошо ещё вахтенный механик уцелел, на ощупь нашёл главный вентиль и перекрыл подачу пара. Иначе б сварились заживо.

Потом уже выяснилось, что мы потеряли винт. Ну, машина, почувствовав свободу, и пошла галопом. Любому механизму нужна нагрузка, усилие. Сними его внезапно, и всё пойдёт вразнос на саморазрушение. Так это и в человеке происходит, и в человеческих сообществах. И чтобы человек вразнос не шёл, существуют заповеди. Соблюдай их, и всё в тебе будет хорошо. Но поскольку это не каждому под силу, придумывают законы человеческие. Можешь по ним жить, хотя они и несовершенны. Вот для машины такой закон есть регулятор предельных оборотов, который стали уже на дизелях ставить. Обороты вверх пошли, регулятор тут же подачу топлива снижает, вожжи, так сказать, натягивает, притормози, мол, лошадка. Но регулятор тоже сломаться может. Поэтому всегда остаются заповеди. А для машины – это соблюдение правил эксплуатации. Соблюдай эти правила, держи параметры в норме, и ничего тогда не случится.

А в Иокогаму нас на буксире притянули. Там мы и отремонтировались с Божьей помощью.

Суматоха во фреоне

Суматоха в данном случае не нарицательное существительное, а собственное. Суматохой прозвали нашего рефмоториста Владимира Васильевича Васильева. Суматошный он был и в жизни, и в работе, и даже во сне. Сосед по каюте, тоже реф и к тому же его тёзка, жаловался часто:

– Достал меня Суматоха! Всю ночь с кем-то разговаривает. И не дай Бог разбудить его, сразу с тобой диалог начнёт. А тогда уж точно не до сна.

Говорливый был он до безумия. Практически Суматоха всё время пребывал в стадии говорения. При его дикции это было непростительно. Выражал он свои мысли длинно, бестолково и, главное, непонятно, как в части логики, так и в части внятности произношения слов. Слова налезали на слова, словно бесконечные вагоны натолкнувшегося на препятствие поезда. Он не говорил, а в буквальном смысле лопотал, торопясь, сглатывая окончания и сильно при этом волнуясь. Как он проходил медкомиссию, определяющую вменяемость плавсостава, было совершенно непонятно.

В работе он постоянно проявлял непоседливость, суету и торопливость. Поэтому механики, несшие на себе ответственность за безопасность эксплуатации силовых установок судна, в итоге отказались от его услуг в качестве вахтенного моториста. Числилось за ним несколько несанкционированных действий, могущих привести к печальным последствиям. Хорошо, что действия эти вовремя пресекались.

– Не ходить же мне за ним по пятам, кабы чего не натворил, – жаловался второй механик, в подчинении которого находился Суматоха.

Поэтому «дед», наш главный механик, перевёл его в рефы. Так в просторечье называли у нас рефрижераторных мотористов. Морозильные установки функционировали в автоматическом режиме, и повлиять на их бесперебойную работу какими-то непредсказуемыми действиями было весьма сложно. А если и произойдёт какой-то сбой, то на живучести судна это не отразится. В худшем случае изменится на время температурный режим в провизионных камерах. Ну, и ладно. Для этого всегда в ожидании резервный компрессор. Так что «дед» за вверенное ему хозяйство был относительно спокоен.

Ко времени той истории, о которой я хочу поведать, Суматохе исполнилось сорок семь лет. Возраст немалый. Примерно в этом возрасте желчный Шопенгауэр между игрой на флейте и поздними обедами в Englischer Hof уже успел написать свою знаменитую работу «О Воле в природе». А наш великий моралист и проповедник Лев Толстой заканчивал «Анну Каренину». Суматоха же, не выделяясь какими-то особенными данными, кроме чрезмерной говорливости, жил себе обычной рядовой жизнью, как и многие на этой грешной земле. От многих других его отличала также и излишняя хлопотливость, выражавшаяся и по поводу, и без повода. Стоило только с ним поздороваться, в ответ лился водопад слов, из которых с трудом можно было понять и о нелёгком детстве говоруна, и о ленинградской блокаде, которую он застал уже в осмысленном возрасте, и о том, что фасолевый суп, который значился в сегодняшнем меню, он есть не будет, так как от него пучит, а живёт он в каюте не один. Если же вы сделаете глупость и вставите какую-нибудь реплику или, не дай Бог, посочувствуете и скажете: – Да, да, наш главный кок в последнее время что-то увлёкся бобовыми, которые богаты не только растительными белками, но и пуринами, – то не сомневайтесь, что сразу же услышите жалобы по поводу подагры и неизлечимого метеоризма. Если под этим термином он подразумевал метеоризм словесный, то это было чистой правдой.

В тот памятный год работали мы в Атлантике по международной научной программе АТЭП-74 на пятом градусе южной широты – сразу за экватором. Место, доложу вам, не самое лучшее на этой планете. Жара, духота, влажность. Именно на пятом градусе и около него, как в миксере, перемешиваются в липучий обволакивающий коктейль сырые облака, напоминающие тяжёлый пар недотопленной общественной бани, и, собственно, сама вода, как прессом прижатая этими облаками – взаимопроникновение стихий. Согласитесь, оказаться ингредиентами (причём, явно чужеродными) в этом коктейле малоприятно. Однако не отвергайте малодушно достижений нашей технократической цивилизации. Тропическое удушье мы компенсировали достаточно комфортным микроклиматом. Стоило покинуть наружную палубу и проникнуть во внутренние помещения нашего научного лайнера, совершающего рейс по программе международного тропического эксперимента, и вы сразу же окунались в прохладную атмосферу. А её-то как раз и создавали наши мощные климатические установки, гоняющие по трубам сотни килограммов хладагента под маркой Фреон-12. Особенно низкую температуру можно было создать в жилых каютах, поскольку подача охлаждённого воздуха регулировалась на месте. Конечно, если ваш сосед больше любил тепло, а вы привержены к холоду, то найти компромисс трудно. При желании, повернув на минимум ручку регулятора кондиционера, можно было добиться температуры +13°. Это был абсолютный рекорд. На него шли не все. Но именно напарник Суматохи по работе и по общежитию реф Володя устанавливал в каюте эту рекордную температуру, поддерживая тем самым репутацию делателя климата на судне. Отчаянные призывы со стороны Суматохи приблизить температуру хотя бы к 18 градусам не имели успеха. Реф Володя был непреклонен. Он даже выдернул ручку регулятора на каютном кондиционере, чтобы его сосед, паче чаяния, не перекрывал без его ведома поток охлаждённого воздуха.

– Разве это русский человек, – рассуждал по этому поводу Володя, – это какой-то турок теплолюбивый. Не нравится ему, видите ли, нормальный климат. После вахты в рефотделении, где температурки под пятьдесят будут, придёшь в каюту, так хоть человеком себя чувствуешь. Подумаешь, плюс тринадцать. Для русского человека это самая нормальная температура. Я бы ещё и ниже сделал, да регулятор на пределе – не идёт.

– Это эскимос какой-то, – жаловался в свою очередь Суматоха, – ему на крайнем Севере надо жить, на берегу Ледовитого океана. Пусть бы там свою задницу и морозил. Это ж невозможно просто. После вахты придёшь из рефотделения, как в морозильник. У нас в провизионных камерах для овощей примерно такая же атмосфера. Вот я и сижу в каюте, как репа мороженая. Фуфайку на себя накину, шапку-ушанку нахлобучу – так и живу. Это в тропиках-то! Ни Богу печка, ни чёрту кочерга. А этому, – он имел в виду своего соседа, – хоть бы что. У меня уже насморк начинается. Простываю самым натуральным образом. Я в блокадном Ленинграде помёрз в сорок первом, с меня хватит. Для чего ж тогда я выжил? Чтоб опять мёрзнуть? Хорошо ещё на верхней палубе можно оттаять, если что. Но потом ведь опять в свой холодильник полезай. Наказание какое-то, честное слово.

– А ты отрегулируй по себе, – советовали ему доброхоты, – у нас двадцать два, и то кажется прохладно, особенно, когда с палубы спустишься.

– Так не даёт, эскимос проклятый, – реагировал на это предложение Суматоха, – ручку из кондиционера выдернул и ходит, как гусь лапчатый. Я ему и так и эдак объясняю: дай хоть на время твоей вахты я в нормальной обстановке поживу. А он, ёшкин кот, всё травит мне, что не русский я человек. Холода, мол, не люблю. Так что ж тогда получается? У нас на пароходе вообще русских нет, кроме него? И откуда такой выискался на мою голову?

Надо сказать, что Суматоха был человеком безобиднейшим. Он только ворчал. Но никаких агрессивных действий не производил. Этим и пользовался его сосед. В тропиках главной стала тема его собственного вымерзания, которая превалировала в нескончаемых речах нашего докучливого говоруна. Она просто не сходила с его лопотливого языка. Он говорил об этом, не закрывая рта, и к месту, и не к месту, и в каюте, и в столовой за обедом, и у себя в рефотделении, когда рядом вообще никого не было, и на жаркой палубе, куда он выходил «оттаивать».

Как-то, посреди рейса, за две недели до планового захода в порт Дакар, «дед» решил произвести внеплановую профилактику одной из компрессорных установок, обеспечивающей судовой микроклимат. Профилактика пришлась как раз на дежурство Суматохи. Это было дообеденное время, когда «дед» делал свой обычный забег по шлюпочной палубе во главе группы энтузиастов бега трусцой. (Бегом трусцой, реже джогингом, в те годы назывался оздоровительный бег ради укрепления сердца и продления активной жизни). Перед самым забегом «дед» спустился в рефотделение. Он вознамерился сам выполнить все ответственные работы и поручил дежурному мотористу Суматохе кое-что сделать.

– Я пойду немного побегаю, – сказал при этом «дед», – а Вы, Владимир Васильевич, предварительно отверните, пожалуйста, несколько гаек на крышке компрессора. Я Вам покажу, какие.