Вечером мы сидели под растянутым мною тентом – бывшим чехлом для грузовой лебёдки, попивали положенное нам в тропиках сухое вино, медленно охлаждались от дневного зноя. Иногда я брал в руки гитару и пел что-то немудрёное про туманы, тайгу и перекаты. А Геннадий Викторович, наш второй электромеханик – жуир и балагур, подпевал мне густым фальшивым басом. Туда же иногда вклинивался женский голосок нашей практикантки из Гидромета Надежды. Её молодость вдохновляла нас на подвиги. Но единственный подвиг, который мы могли совершить – это подарить ей тёмную освежающую ночь звёздных хороводов. А звёзды как раз в ту ночь светили исправно, что выдавалось редко в тех краях. И я думал про себя, медленно потягивая из стакана «Мукузани»:
– Может быть, прав Суматоха. Нет в этом звёздном мироздании ничего, кроме настоящего мига. Именно в нём сконцентрировалась вся моя жизнь, и вся материя пространства, и всё время бесконечности. А только что отпетые песни, унёсшиеся в выси этого мироздания, уже никогда не возвратятся назад. Этот миг настоящего пронизывал меня, словно невидимой иглой, прикалывал, как пойманного мотылька, к вечному полотну бархатной ночи, у которой не было ни конца, ни начала.
Мы открыли вторую бутылку грузинского вина, разлили по стаканам, разложили на узких деревянных досках палубы плоды инжира, банан, размякшую хурму – дары недавнего планового захода в Сенегал.
– За дружбу, за миг и за вечность, – предложил Геннадий Викторович, поднимая на уровень глаз стакан с белым вином.
Он, видимо, тоже проникся уникальностью момента. Или на него каким-то образом повлиял Суматоха.
– Мальчики, давайте я вас поцелую, – предложила вдруг Надежда.
Мы дали себя поцеловать в небритые щёки, заели это дело инжиром и запили белым грузинским вином «Мукузани», которое выдавалось нам регулярно каждые три дня. По бутылке на брата. Хорошее было время. Над смутной кромкой горизонта всходила луна. Она привносила в этот мир ещё одну загадку и в то же время проясняла картину окружающих нас вод, делала более контрастными очертания судовых конструкций, превращая их в причудливо-загадочные переплетения геометрических фигур и линий. И нам казалось, что мы уже не в Атлантике, а в океане космоса несёмся среди знакомых созвездий то ли в вечность, то ли в забвение. Но, главное, мы растворялись во всём этом, не ощущая собственного я. Сливались с мировым пространством.
И ко мне пришло в тот миг откровение, что нет в этом мире ни смерти, ни рождения, а есть нескончаемый процесс созидания. А мы – лишь случайные свидетели этого процесса, занесённые на миг в чудесный уголок Вселенной, названный кем-то Землёй. Мы молча перемещались в пространстве, лениво подкидываемые лёгким океанским волнением, и каждый думал о своём. Геннадий Викторович – где бы достать ещё бутылку «Мукузани», Надежда – о большой и искренней любви, а я почему-то о Суматохе. Ведь если бы не он, сидели мы сейчас по своим комфортабельным каютам с кондиционированным воздухом и ничего бы этого не видели и не знали.
Дверь
«Двери его не будут запираться днём…»
Каюта деда, нашего старшего механика, существенно отличалась от кают командного, а тем паче рядового состава, где спальные койки в два яруса, диван, письменный стол и рукомойник с подводом горячей и холодной воды были непреложными и достаточными атрибутами минимального комфорта, который возможно создать долго плавающим обитателям современного теплохода. У деда были хоромы. Хоромы состояли из приёмной-кабинета и смежной кабинету спальни, в которой отдельно был выгорожен санузел (индивидуальный унитаз и душ). В кабинете стоял мягкий угловой диван, напротив обширный книжный стеллаж с полным собранием В.И.Ленина и вытянутый по миделю стол, плавно вписанный в угловой изгиб дивана. Здесь уже можно говорить о минимальной роскоши. Всё было хорошо в каюте деда, но как-то на стоянке в родной гавани в день отхода забыл он дома ключи, и пришлось срочно взламывать дверь. После взламывания и замены замка дверь уже стала не та, и во время бортовой качки имела свойство самооткрываться. Это всегда было неожиданно и завораживающе: как будто в каюту входило некое невидимое существо и, оставаясь в проёме, долго раздумывало, глядя на обстановку, закрывать за собою дверь или нет.
В каюте деда, как правило, собиралась «механическая братия» судна: механики, мотористы, электрики, котельные машинисты. Собирались чаще на техническую учёбу, иногда по случаю революционных праздников, дней рождений, реже для разбора возникшей политической ситуации, если вдруг капитализм перебегал дорогу нашему локомотиву, уверенно идущему в светлое будущее. Когда во время подобных собраний под особо явный крен на крутом валу подлетевшего на крыльях циклона очередного шторма дверь в каюту внезапно открывалась, сидящие за столом замирали и завороженно следили за дальнейшими событиями. В этот момент время как бы останавливалось, воплощалась в жизнь Теория Относительности Эйнштейна, появлялась некая космическая невесомость, заставляющая парить в пространстве дверному полотну. Оно будто, сходило со своих петель и нанизывалось на Земную ось, силой прецессии пытаясь сохранять заданное положение. Но какая-то таинственная космическая сила всё-таки нарушала это тягостное равновесие и перемещала её то в одну, то в другую сторону. Наконец, найдя подходящий момент, эта сила всё-таки побеждала гироскопический эффект планеты и с размаху вкладывала дверь в положенное ей место. После этого дед обмякал и, снимая напряжение, царившее на почти ощущаемом атомарном уровне, говорил вибрирующим, но удовлетворённым голосом:
– Туды её в качель!!!
Дед часто обращался к подшкиперу, ведающему плотницким хозяйством, с просьбой починить наконец-то подлый замок, не желающий честно держать дверь на пружинной защёлке. Подшкипер Володя добросовестно разбирал замок, потом его собирал, ставил на место и каждый раз произносил одну и ту же фразу:
– Гарантий не даю. Собачка износилась, и дверную раму при взломе повело, вот поэтому и имеет место инцидент.
– Инцидент, собачка, кошечка! – передразнивал дед, – ты мне дверь почини, а не зубы заговаривай. Будет держать, я тебе двести грамм налью.
Но и это не помогало. Не мог подшкипер исправить ситуацию ни за двести грамм, ни за триста, и за тыщу рублей не мог, и даже, думаю, за миллион долларов не мог. Просто не мог и всё. Потому что считал себя человеком неподкупным.
Бывало, дверь открывалась надолго и балансировала в воздухе размашисто и страшно, потом вдруг замирала, изредка покачиваясь, и снова, как раненая птица крылом, начинала увеличивать амплитуду, будто собираясь вылететь из своего гнезда. Но всегда это заканчивалось впечатыванием её в свою раму. И дед всегда с напряжением ждал этого момента.
– Как открылась, собака, так пусть и закроется, – иногда говаривал он, обращаясь к двери почти как к живому существу.
И она в итоге закрывалась.
ebooksa