— Я что-то вас не слышу, — повторила старуха.
Я закричал:
— Значит, вы…
— Ах да, минуточку, — спохватилась она и вынула что-то из ушей.
— Склероз! Совсем забыла. Пират чертовски лаял, — сказала балерина.
— Так вот оно что? Значит, вы, когда Пират…
Я начал медленно распутывать клубок.
— …писала мемуары, — помогла балерина. — Мой первый муж был известным баритоном, и некий журнал попросил…
— Но с Пиратом творилось такое. Он озверел, и еле…
— Пустяки, — сказала она. — Ему временами полезно встряхнуться. Собаке это невдомек, понятно. Ну, плеснешь ей разок…
— Ай-яй-яй, — спохватилась она. — Вам-то он мешал. А ваткой вы не догадались. Ах ты, боже мой! Надо было уши заткнуть. Этакий несмышленыш!
Она покачала головой и полила из детской лейки одинокую ромашку, стоя в полный рост. Я протянул извещение.
— Это мы сейчас. В два счета, — сказала старуха с готовностью, вытряхивая из лейки последние капли воды. — Искусственная роса, — произнесла она сентиментально.
Она стучала тростью о землю, будто боярским посохом, по дороге на почту. Мы проходили мимо дачи художника, где Наташа сидела на своем месте, в гамаке.
Ее анемичное лицо, как всегда, не подавало признаков жизни. И гамак висел, не шелохнувшись, вроде окаменел между деревьями от долгого общения с Наташей.
Я приветствовал, но девушка не повела и бровью.
— Мумия, — коротко определила старуха.
Она имела на это право — ее кожу дубили в течение восьмидесяти лет, но и в той сохранилось поболее сока. Даже тут Наташа проиграла вчистую.
Затем мы поравнялись с дачей Зарытьева. Хозяин стоял у калитки босой, в одних пижамных штанах. Вид у него был сердитый и заспанный.
По ночам он бегал от ружья к ружью, а днем забирался в берлогу и храпел, завесив окна плотной тканью. Видно, его подняли с постели, он походил на медведя-шатуна, которому прервали сон задолго до срока.