— И много думаешь о ней?
— Всегда. Почти все время.
— Зачем держишь это в себе? Такое горит.
— Мать, не узнаю тебя. Не идти же к директору? Так не бывает. Ведь у человека есть и то, что он носит глубоко в себе и не может открыть никому. Разве что тебе, матери, своему первоначалу. Если тебя нет, то и некому. И тогда он остается на орбите один. У него много орбит, но на этой он совсем один.
— Собачий у тебя характер, — укоризненно выговаривает она. Директор так не скажет никогда. Он скажет иначе:
— Василий Петрович, прошу не забываться и быть вежливым.
Я хитро прищуриваюсь:
— У тебя-то, мамаша, характер какой? Я только твоя копия. Не ты ли любила поскандалить, а потом соседи писали жалобы?
— Приходилось, но это было давно, — смеется мать. — Очень давно. Четверть века назад. Тогда погиб твой отец и я осталась совсем одна. Тебе стукнуло пятнадцать лет, когда я поскандалила последний раз. А потом я затихла навсегда.
— Да, мать, навсегда, и поэтому я остался один.
Я сажусь за сценарий передачи о Горьком, а мать продолжает шить, — в общем, занимается чем-то своим. Не важно чем, лишь бы она была рядом.
— Тебе трудно с таким характером.
— Угадала.
Мать загадочно поджимает губы, озирается на стены, точно кто слушает нас, и шепчет:
— Почему бы не черкнуть Елене?
— Ну уж дудки. Писать я не буду.
— Но ты был кругом виноват.
— Не был. Кто угодно был виноват, только не я.
— Здрасьте. Ты извел ее своими выкрутасами.
— Выдумки. Я любил ее.