— Но это не мешало тебе методично изводить ее. Она не знала, чего от тебя ждать. Если хлестал дождь, ты к ней придирался: «Почему идет дождь?» Она сносила от тебя все, имея глупость любить такую зануду.
— Однако… тю-тю… уехала.
— После того как ты сообщил о рыжей врачихе. И Лена решила не мешать.
— Это был экспромт. Врачиху я видел единожды, когда она лазила мне в рот своей противной ложкой.
— Вот я и говорю: виноват был ты.
— Ладно, был. Что из этого? А сегодня я попросил уволить меня из студии и оставил заявление у директора. Не попросил, а потребовал.
— Из-за чего?
— Так, захотел и написал. Есть бумага и чернила. Почему бы, думаю, не сочинить такое заявление?
— Поздравляю! Впрочем, ты и в детстве не блистал умом.
— Мать, где твое родительское достоинство? Ты вскормила кретина? Так ли это? Нет. Просто ты одарила меня богатым воображением. Ты сидишь на стуле и мило беседуешь со своим чадом. Это ведь благодаря моему воображению. Не забывай! Но я не тщеславен. Я слушаю тебя и жду совета.
— Заберись на телевизионную вышку и бросайся головой вниз. Это остроумнее твоих дурацких заявлений.
— Видишь, мать, какой у тебя характер. По идее ты должна быть мягкой и нежной, — говорю я печально.
У матери лицо, будто ее застали за предосудительным занятием.
— Уж пошутить нельзя, — неуверенно оправдывается она, и нас в комнате опутывает неловкая, сковывающая движения тишина, потому что мы нечаянно тронули слабую и тонкую нить, которая еще соединяет нас и позволяет встречаться.
Я делаю вид, что работаю. Пишу сверху листа: «Сценарий передачи «Буревестник революции», а сам жду, что она скажет. Я знаю что.
— Ступай рано утром и порви заявление, пока не видел никто.
— Я поступил глупо, но теперь не вернешь.
— Ступай и порви.
— А самолюбие?
— Ну, как знаешь. Только мне горько.