— Хорошо. Дай я вылью ее в раковину. — И протянула руку к графину, хотя бы моргнула разок. Она у меня такая, уравновешенная.
— Не угрожай, — сказал я. — Думаешь, заплачу?.. Ну? Чего ждешь? Вылей, вылей! А я посмотрю! — И самоотверженно протянул графин.
Она, не поведя и бровью, понесла его на кухню. Я окликнул:
— Погоди!.. Так и быть, оставь. Но больше ни капли! И чтобы духа ее… пока не закончу фельетон.
— Дорогой, как хочешь, — кротко согласилась Тося. — Конечно, выпей и ложись спать. Утром вернешься на дачу.
— Выпью и поеду сейчас! — возразил я, пытаясь выбить ее из уютной колеи, наезженной за десять лет нашей семейной жизни.
— Делай, как тебе удобно, — мягко уступила Тося…
На сей раз мне повезло, — на запой ушло всего трое суток. В иные времена цикл убивал не меньше недели. На четвертое утро я принял душ, встав под железную бочку, в которой небось когда-то держали керосин, а теперь вознесли на столбы, — и вот тебе монумент хозяйской смекалке. Захолодевшая за ночь вода, прорываясь сквозь жестяное сито, нещадно секла мое измученное тело. Я стоял разбитый и тихий и только что не скулил, как побитый щенок, подсчитывая уцелевшие и потерянные кости. Еще в Москве один старый газетчик мне говорил: «После э т о г о будто сидишь на пепелище. И может, все было, точно в лучших домах Лондона, тебя все равно терзает чувство абстрактной вины. Словно кого-то ты крепко обидел. Может, весь мир». Что верно, то верно. Я и сам д р у г о е утро начинал с телефонных звонков: «Скажите… я вчера… ммм… вас ничем… не оскорбил?.. Честно?.. И все же извините». Но сегодня кроме абстрактных меня грызла конкретная забота: не попадалось ли мое второе пьяное «я» кому-либо еще из студийных, помимо Льва? И что происходило здесь когда я трое суток был в полной отключке?
Одевшись, сбрив отросшую щетину, я отправился на поиски хозяйки, взошел на веранду и увидел ее в открытом окне. Она колдовала с ложкой у плиты, готовила какое-то снадобье. Что-то сыпала крупицами, а из кастрюли валил дым, словно, иприт, ядовитый газ времен Вердена.
— А, это вы? Ну как работа? — осведомилась благодушно балерина.
— Да кое-что вспахал, — прикинулся я скромнягой. — Да вот беда, когда пишу, ничего не вижу вокруг, Словно глохну и слепну. Работаю, как говорят, запоем… — Я чуть не откусил свой язык. — За это время тут ничего?.. Никто не приезжал? Не спрашивал?.. Вообще-то не должны, я ваш адрес не разбрасывал с крыши, но все-таки…
— Минуточку, сейчас припомним, — сказала она, положив ложку на стол. — Была женщина. Впрочем, она искала какого-то Иванова… Ну да, Иванова. Так и спросила: «Здесь не проживает Иванов?» А к вам никто не приходил. Продолжайте работать… запоем.
— Это принятое выражение, ставшее штампом, — пояснил я старухе, точно она была иностранной туристкой. — Хотя метафора не совсем удачна. Ну какая работа в запое? Согласитесь! — Я почувствовал облегчение, осмелел и даже ударился в философию.
— Народ знает, что говорит, — с улыбкой возразила балерина. — Будьте любезны, подержите. — Мне она протянула дуршлаг, сама взяла кусок марли.
Старуха откровенно и понимающе посмотрела на мои дрожащие пальцы.
С утра я вместо зарядки ходил в поселок, завтракал наскоро в железнодорожной столовой и сломя голову мчался на автобусе назад. Автобус трясло на разбитом асфальте, я стоял у дверей, готовый сразу припустить во все тяжкие, едва он подойдет к остановке. У хозяйки в девять воздушные ванны, она в чем мать родила гуляет на поляне посреди участка, и я должен проскочить к себе до того, как она сбросит одежды. Иначе ходи вокруг да около дачи, пока она закончит сеанс. Миновав на огромной скорости поляну, я забирался в домик, точно в дупло, и не высовывал носа до обеденной поры. И в эти часы для меня не было ничего важней листа чистой бумаги и блокнота. Я работал неистово, наверстывая упущенные дни.
Когда, потягиваясь, я, наконец, вылезаю на белый свет, Ирина Федоровна уже занята другой процедурой. Она подступает к весам. Они величиной с коробку для торта на десять персон и куплены еще до первой мировой войны. «На гастролях в Карлсбаде», — сказал она. С тех пор балерина регулирует свой вес с аккуратностью аптекаря. Только гирьками служит манная каша. Я видел, как она стояла на весах с тарелкой и, добавляя в себя микроскопические доли каши, следила за стрелкой.
Вечером я шел с прогулки, а она спрашивала из глубин своего полосатого шезлонга:
— Ну как делишки?
— Мои неплохо. Идут себе потихоньку. А ваши? — Я учтиво придерживал шаг.
ebooksa