Бабка с рюкзаком — оказавшаяся вдруг намного ближе, чем он думал — уже никуда не шла. Бабка мелко кивала, глядя снизу вверх на статную женщину в красном пальто, а потом нацепила неожиданно узкие, в тонкой оправе очки и всмотрелась в протянутый телефон. Видимо, фотография была достаточно хороша: бабка обернулась и уверенно вонзила скрюченный палец в Филиппа.
Он почувствовал себя голым; руки сами по себе дернулись: одна — прикрыть пах, другая — загородить от несущего воспаление легких ветра грудь. Ветер колол его миллионом мокрых иголок, и каждая сладко пахла мамиными духами. Филипп всхлипнул и, сутулясь, тяжело потрусил к развалинам. За спиной вопросительно заблеяла бабка. «Это мой крест», — громко произнесла мама, и Филипп глубже вжал голову в плечи.
Вход в подъезд завалило кучей строительного мусора, из которого опасно торчали ржавые гвозди; зато в квартиру на первом этаже можно было просто шагнуть — от старости дом совсем ушел в землю. Филипп прошел в середину замусоренной комнаты и огляделся, вдыхая оглушительный запах прелого дерева и заплесневелых обоев. Увидел разломанную табуретку, с перекладины которой свисал тухлый носок, и желтую от пыли пластмассовую собаку в углу — одноухого урода с гигантской головой, насаженной на чахлое коротконогое тельце. Задерживаться не стоило: здесь Филипп был как на ладони. Он быстро шагнул к дверному проему, надеясь найти место поукромнее. Под ногой хрустнуло, и Филипп опустил глаза.
Наверное, зеркало прикрывала гнилая фанера, которую он сдвинул ногой, — на нем не было ни пылинки, ни пятнышка. Трещины разбегались от центра, дробя поверхность на сверкающие, смертельно острые клинья, и в каждом плавало по Филиппу — Филиппу с выпученными, налитыми кровью глазами и разинутым ртом, готовым завопить. Он почти успел отвернуться. Успел даже подумать, что едва, но все-таки смог спастись, — но тут зеркало моргнуло, будто кто-то мгновенно сменил слайд. Голодный Мальчик, раздутый, как утопленник, улыбнулся Филиппу из каждого осколка. Его черные глаза были мертвыми. А за спиной уже потрескивал, перешептывался мусор под тяжелыми, лишенными жизни шагами. Голодный Мальчик перегораживал дорожку, чтобы нельзя было убежать.
Филипп издал тихий скрипучий крик и загородил лицо растопыренными пальцами. Загнанное сердце затряслось беспорядочно и безвольно, как застиранная до прозрачности тряпка на ветру. Он слепо попятился. Из горла рвался придушенный писк. Тошнотворно сладкий запах воды и болотных цветов душил, разъедал кожу, ввинчивался под череп.
Филипп сделал еще маленький шажок назад — и замер, точно зная: последний миллиметр — и он прикоснется спиной к чему-то, о чем невозможно даже подумать. Волосы на затылке шевелились под дыханием этого существа. Все было кончено. Голодный Мальчик улыбался из осколков зеркала, и в каждой улыбке сверкали зубы. Боже, сколько у него зубов…
— Нагулялся? — раздался ласковый голос, и Филипп дернулся всем телом. Сердце, работавшее, казалось, на пределе, задергалось еще чаще — уже не биение, а пустая, бессмысленная, бесполезная вибрация, не способная поддерживать жизнь. Глаза Филиппа закатились. Сухая холодная рука обхватила его ладонь, потянула, разворачивая к себе.
— Идем же, — сказала мама, и Филипп, захрипев, выдернул руку, оцарапавшись об ее ноготь. Укол боли словно навел резкость: темнота перед глазами рассеялась, и реальность, искаженная Голодным Мальчиком, перестала плыть, снова обрела устойчивость. Филипп прижал ладонь к груди, унимая свистящее дыхание. Мама чуть нахмурилась: — Да не волнуйся ты так. Я скажу Отару Сергеевичу, что ты пока дома побудешь, раз тебе так хочется. Тебе надо отдохнуть. Я сырников нажарю, поешь прямо в комнате, с книжкой, сегодня можно.
— Мам, я не…
Филипп осекся, краем глаза заметив движение под ногами. Голодный Мальчик был там. Ждал у самого края, даже не пытаясь спрятаться. «А хочешь, приводи ее ко мне, — шепнул он. — Приходи ко мне с мамой. Тебе понравится…».
Носок черной туфли поддел осколки — и они зазвенели, переворачиваясь, пряча скрытые в них тени.
— В разбитые зеркала смотреть — к несчастью, — сказала мама. — Не надо так делать. Пойдем, Филипп… Пора домой.
Она робко прикоснулась к его руке — и он подчинился. Она улыбнулась ему:
— Ну, не переживай так, что ты. Это же просто суеверие. Всего лишь твое отражение. То, каким тебя видят люди… — он вздрогнул, подался назад, и мама раздраженно вздохнула. — Идем уже. Хватит бегать по всему городу и позорить меня.
Филипп вынул руку из ее ладони и сунул ободранный палец в рот.
— Не пойду я домой, — невнятно проговорил он и слизнул с царапины каплю крови. Опустил руку и повторил отчетливо, почти весело: — Никуда я не пойду. У меня дела.
— Дела… — невыразительно протянула мама, глядя сквозь него. Морось пробивала бреши в щите пудры на ее щеках, и они казались рябыми. Изъеденными временем. Всего лишь отражение, подумал Филипп. Как жаль, что он не догадался раньше…
…Филипп валяется на заправленной кровати. В одной руке у него — горсть морских камешков, уже начинающих таять. В другой — старый номер «Искателя», взятый у Янки. У Янки дома куча отличных книг, — не то что у него, сплошное занудство, которое проходят в школе. Есть, конечно, еще папин кабинет, но это совсем другое дело. Жаль, что Янка редко делится, боится, что влетит, и каждый раз приходится выпрашивать. Филипп лежит на животе, языком снимает с ладони один морской камешек за другим и читает рассказ про странную штуковину, найденную в кустах ежевики. Он понятия не имеет, как выглядит ежевика; воображение подсовывает кустарнички шикши, увеличенные до гулливеровских размеров. Штуковину нашел американский мальчик, но, читая, Филипп думает то о Янке, то об Ольге, то о себе, не забывая краем уха прислушиваться к тому, что творится на кухне. Мама с бабушкой не одобряют конфеты в кровати. Фантастика им тоже не нравится: не то чтобы Филиппу ее запрещали, но всякий раз, увидев одолженную у Янки книжку, мама морщится: «И откуда у тебя такие примитивные вкусы…».
Это хорошо и ужасно странно — лежать вот так после всего, что случилось. Филипп специально следил за бабушкой — но за ужином она разве что плотнее сжимала губы и резче подносила ко рту свою чашку пустого чая. Как будто ничего не знает, — но такого не может быть, она же директор, на территории ее школы нашли труп, и про арест ей должны были рассказать…
Эти мысли тенями облаков проплывают сквозь Филиппа, пока он читает. Рассказ заканчивается слишком быстро и как-то нечестно. Филипп заводит глаза, пытаясь сообразить, что к чему, и вдруг понимает, что мама с бабушкой забыли закрыть кухонную дверь. Он тут же навостряет уши, привычно отделяя голоса от звяканья лопатки по шипящей под оладьями сковородке.
ebooksa