С ключом на шее

— …из той же компании. Мама, в этом что-то есть. Три ребенка с одним и тем же нервным заболеванием, мам! Я поговорила с медсестрами — предполагают, что они что-то нюхали или пили… ну, ты понимаешь, — она понижает голос, — понимаешь, для кайфа. Это… — еще тише, — наркомания! У нас!

Зачем она рассказывает, рассеянно думает Филипп. Знает ведь, что если сказать — бабушка не разрешит.

— У нас такой дряни быть не может, — говорит тем временем бабушка. — Опять сенсации захотелось? А о пользе ты подумала?

— Но кто-то их научил! Кто-то подсунул им эту дрянь! Кто-то… — она осекается, а когда заговаривает вновь, ее голос дрожит от возбуждения: — У одного из них из руки вырван кусок мяса. Прямо зубами, мам! Только полный псих мог это сделать… Возможно, это связано с убийствами!

Услышав об убийствах, Филипп приподнимается на локтях. Так часто бывает в детективах: когда полиция в тупике, человек со стороны может навести их на правильную мысль. Может, из-за дураков, перебравших с «моментом», мама как-то…

— Окстись, убийцу уже взяли, ты же сама писала заметку в завтрашний выпуск, — говорит бабушка. Не додумав, Филипп опускается на живот и равнодушно слизывает с ладони конфету. Зря мама сказала, теперь ничего не выйдет.

— Этот алкаш… — голос мамы сдавлен от отвращения. — Не верю. У него не хватило бы ума скрываться так долго. Уверена, дело в наркотиках. Я буду требовать расследования…

— По голове себе потребуй, — шипит бабушка. — Ты должна вести за собой, а не пересказывать сплетни… Боже, мы же совсем недавно об этом говорили — и вот опять. Уймись!

— Мама…

— Ты нам мало жизнь испоганила? — кричит вдруг бабушка, срываясь на визг. — Мало было преподавателя окрутить, принести от него в подоле? Ты, может, довольна, что твой отец нас всех сюда выкинул, мечтаешь еще дальше оказаться? Забыла уже, как твой муж здесь мучился, как ему здесь изучать было нечего, как он хотя бы одну завалящую легенду искал… Помнишь, как он спьяну плакал, жаловался, что здесь все стерильно, хоть самому сочиняй… Больно смотреть было, — а ты, его жена, журналист, пальцем о палец не ударила, чтобы ему помочь, только младенца своего и видела, погрязла в пеленках… Вот когда расследовать надо было! Забыла, чем он кончил? Ты ему жизнь сломала, оторвала от работы, от науки… и не смей отца винить, он как мог твой позор прятал… — Филипп, холодея, слышит, как мама громко хлюпает носом, будто простуженная, но бабушка не обращает на это внимания. — Нагадила и мужу, и себе, уж про меня лучше молчать, это мой крест… — говорит она таким голосом, словно у нее болит горло. — Муженек в тюряге сгинул, а ты теперь в детектива играешь… Расследование! Тебе лишь бы хвостом покрутить перед этим мальчишкой, который воображает себя умнее милиции… Давай, нагуляй второго, не стесняйся!

— Мама, что ты такое говоришь…

— Из-за твоего дружка меня на пенсию гонят! Меня!

— Что?!

— Из-за твоего активиста, любителя шнырять по кустам… Меня гонят на пенсию, а моя дочь играет в детектива и кропает желтые статейки… Продолжай в том же духе, окажешься на тех же нарах, что и твой душевнобольной муж! Давай, пиши погуще, тварь, и мать свою не забудь помянуть, что не досмотрела!

— Не тронь! — вдруг звонко выкрикивает мама. Жалобно звякает пишущая машинка, трещит бумага, которую сминают и рвут в клочья. От этого звука Филипп покрывается мурашками. Бабушка, тяжело топая, проносится в туалет.

Плеск бумаги, падающей в унитаз, едва различим — и в то же время оглушителен в своей окончательности. Устремившаяся из бачка вода рокочет, как селевый поток.

Растеряв все силы, бабушка шаркает по коридору медленно, будто на плечах у нее лежит бетонная плита. Филипп быстро закидывает в рот оставшиеся конфеты и поворачивается так, чтобы обложка «Искателя» не бросалась в глаза. Войдя в комнату, бабушка достает вязание и тяжело опускается в кресло. На Филиппа она даже не смотрит. С тех пор, как он ушел без разрешения, они редко разговаривают: бабушка (боится его) слишком разочарована тем, как он себя повел, и никакие извинения тут не помогут.

Правда, сейчас она (боится) разочарована мамой. Краем глаза Филипп видит серебристое мельтешение спиц; они звенят часто и сердито, и из кухни так же часто, зло и неубедительно огрызается пишущая машинка. Он пытается понять, о чем кричала бабушка, но догадки приходят из тех областей, о которых он даже думать стесняется, — по крайней мере, когда не один. Размышлять о трех мальчиках, которые нюхали клей, — что же еще они могли делать? — проще и безопаснее. Филипп не очень понимает, что тут расследовать, но все равно было бы здорово.

Стук клавиш затихает, и из коридора доносятся крадущиеся мамины шаги. Щелкает шпингалет, и из туалета доносятся тонкие, прерывистые вздохи.

Филипп резко встает.