Их было неисчислимое множество, подобных советов и предупреждений. Наслушаешься их, и одно остается: всю жизнь держаться покрепче за мамину юбку, а то пропадешь.
Но Геннадий Громов не маменькин сынок. Он выходит в жизнь для исконно мужского дела, и женские, даже материнские, советы ему не нужны. И понятно, он не собирался «мучиться» по общежитиям. Он намерен создать себе обстановку для серьезной работы. Геннадий привез с собой ящик с книгами, у него обширный план самостоятельной учебы: английский и арабский языки, некоторые военные дисциплины, которые по тем или иным причинам были «зажаты» в программе училища, а также физика и химия: настоящий офицер должен шагать в ногу с веком и, самое главное, изучать возможного противника. Хорошо сделал отец, что снабдил Геннадия интереснейшей литературой по этому вопросу.
Словом, Геннадию нужна была комната, и один из новых его сослуживцев, капитан Блюмкин, написал ему рекомендательное письмецо бывшей своей квартирной хозяйке Прасковье Кузьминишне Игнатовой.
— Она чудесная женщина, — заверил Геннадия капитан. — И ко мне и к жене моей она относилась совершенно по-родственному.
Геннадий подумал о том, что вовсе не нуждается в родственных отношениях. Тут принцип должен быть четкий и определенный: я вам плачу деньги, вы мне предоставляете комнату и оказываете некоторые, заранее оговоренные услуги. Вот и все.
Он намерен был изложить квартирной хозяйке свой принцип сразу, чтобы потом не было никаких недоразумений. Но оказалось, что в этом не было необходимости.
— Комната до сих пор не занята, — сказала Прасковья Кузьминишна, прочитав записку Блюмкина. — С тех пор как Гриша и Соня (она имела в виду капитана Блюмкина и его жену) получили казенную квартиру, я себе никак жильцов не найду. Приходили, конечно, такие, как вы, только я отказывала.
— Такие, как я? Что это значит? — сердито спросил Громов.
— Ну, одинокие, холостые, — спокойно пояснила Прасковья Кузьминишна. — У меня свой расчет: я хочу жильцов семейных. Такую молодую парочку, как Блюмкины, или даже с ребеночком. Мне дети не помешают.
Геннадий взялся за фуражку:
— Простите за беспокойство.
Прасковья Кузьминишна вздохнула:
— Погодите, все-таки вас Гриша прислал, а мне его обижать невозможно. Идемте, я покажу комнату, может, вам еще не понравится.
Женщина, видно, надеялась, что нежеланный жилец сам откажется от комнаты, ведь встретила она его, правду сказать, не очень-то любезно. Но Геннадию очень понравилась комната — светлая, чистая, с окном в садик. И садик этот весенний понравился. Запущен он только немного, но и в этом есть своя прелесть.
— Руки до сада не доходят, — будто читая мысли Геннадия, пожаловалась Прасковья Кузьминишна. — Когда я здоровая была и работала на комбинате, все некогда было. А теперь... Спасибо, что сил хватает в комнатах управиться. Не до сада мне теперь. Вот и запустила... Жаль, конечно. Вы бы видели, какой он при отце моем покойном был, как в сказке.
— Да, плохо, когда человек болеет!
— Плохо, очень плохо, — подтвердила Прасковья Кузьминишна. — Мне бы сейчас только работать и работать. А меня в сорок лет на пенсию.
«Неужели ей всего сорок? — подумал Геннадий. — Я бы ей меньше шестидесяти не дал. Видно, она очень серьезно больна. Лицо изможденное, глаза страдальческие... Маме сорок два, но их не сравнишь».
В общем, Прасковья Кузьминишна понравилась Геннадию. Он решил, что в ней нет ничего угрожающего его планам. И голос у нее приятный, тихий. «Говорят, что страшнее всего крикливые и сварливые женщины. Но, кажется, мне повезло».
— Если разрешите, я сегодня перееду.