Девушка всхлипнула и отвернулась. И Геннадий вдруг страшно рассердился на себя и на Варю. На себя — за то, что говорит таким фальшивым тоном такие глупые слова. А на Варю... он сам не понял, почему рассердился на Варю. Ведь решено: она ему совершенно безразлична. И в ситцевом платье безразлична, и в шелковом, и смеющаяся, и плачущая. Тем более плачущая. Девушка, которая может понравиться Геннадию, должна мило улыбаться, а эта ревет... Нет, стоп! Раз она плачет в такой светлый день своей жизни, значит, ей плохо, значит, ее обидели. А это уже другое дело. Геннадий Громов офицер, а следовательно, рыцарь.
— Вас обидели? Скажите, кто? Я этим мерзавцам покажу.
Можно поверить лейтенанту Громову: попадись ему сейчас обидчики...
— Нет, — сказала Варя, — никто меня не обидел. Я сама... А вы лучше уходите, — и заплакала еще горше, еще безутешнее.
Геннадий растерялся. Он не знал, что делать. Отвратительное состояние. Хочешь помочь и не знаешь как.
Геннадий всегда думал, что каждый способен только на то, чему его учили и к чему он сам себя готовил. Но разве тебя оловянным офицериком выпустили в свет? Разве тебя не учили быть человеком, Геннадий Громов? Учили, конечно, учили. И люди тебя учили этому. И вся наша жизнь. Только ты плохо еще знаешь самого себя, Геннадий.
Ты не подозреваешь даже, что можешь быть таким нежным и ласковым, что жалость и сострадание так же свойственны тебе, как суровость и непреклонность. И поэтому, хотя плачущие девушки не предусмотрены никакими уставами, ни в каких учебных программах, лейтенант Громов, преодолев понятные в его положении растерянность и смущение, догадался наконец, что ему следует делать.
...Геннадий присел на камень рядом с Варей и осторожно (но то, что казалось ему осторожностью, в действительности было нежностью, еще даже не осознанной, впервые захлестнувшей все его существо) погладил ее руку. Рука показалась ему холодной, и он приложил ее к своей щеке, чтобы отогреть. Варя не отняла руку. И вообще не удивилась такой внезапной перемене в поведении лейтенанта Громова. Казалось, она одна на свете знает, какой он добрый и чуткий и что ему безбоязненно можно довериться. Во всем. Решительно во всем. И в доказательство она никому другому, а только ему рассказала о своем большом горе.
— Я ужасная дрянь. Я очень скверный человек. Нет, нет, не успокаивайте меня, я не стою. — Она вдруг резко отдернула свою руку и перестала плакать. — Всю жизнь я ненавидела эгоистов, а сама оказалась самой гадкой из них. Маме сегодня весь день было плохо. Я это хорошо видела и все же побежала на вечер и танцевала там, и веселилась. Дрянь! Пустая девчонка. Мне очень, очень весело было. Все вокруг такие молодые, здоровые, цветущие... И вдруг я увидела маму, понимаете, не вспомнила, а увидела, будто наяву, увидела ее тоскующие глаза и увядшее лицо. Мне стало так страшно. Вы не знаете этого... Еще год назад мама была совсем молодой и красивой. Проклятая болезнь.
— Прасковья Кузьминишна поправится скоро, зря вы так переживаете, — сказал Геннадий.
Ему искренне было жаль Варю и ее мать. Он впервые увидел так близко человеческое горе и ощутил в себе потребность помочь, вмешаться, поддержать. Геннадий снова взял Варину руку, но только на этот раз не погладил ее, а крепко, по-мужски пожал:
— Все будет хорошо, Варя. Все будет в порядке. Я прошу вас всегда рассчитывать на мою дружескую помощь. Я всегда...
— Да, да, спасибо, — прервала его Варя, как бы желая сказать этим: «Лишние слова, лейтенант. Я нисколько не сомневаюсь, что в трудную минуту смело могу положиться на вас».
А утром... утром они встретились так, словно не было этого разговора, этих признаний и обещаний. Неужели Варя пожалела о своей откровенности и доверчивости? Неужели Геннадий пожалел о своей доброте и готовности помочь? Нет, тут что-то не так. Похоже, что молодые люди чего-то испугались. А чего? Во всяком случае, они предпочли прежние отношения и делали вид, что, как и раньше, ни чуточки не интересуются друг другом. Геннадию это удавалось лучше, а Варе... Однажды она остановила его у калитки и, сердито сверкнув глазами, сказала:
— Мне не нравится, как вы смотрите на меня. Будто все время намекаете, что видели меня однажды в жалком состоянии и что... Я не потерплю этого, слышите!
Геннадий тоже рассердился:
— А вы на меня не шипите. Если вам угодно знать, я ничего не видел, ничего не помню, ничего не знаю.
И верно: ему не так уж трудно было забыть о том вечере, когда он держал ее руку в своей руке и пытался отогреть ее холодные пальцы своей пылающей щекой... Раз не нужно об этом думать — он не будет об этом думать. И точка. Вот что значит воспитывать свою волю.
Геннадию с каждым днем все больше и больше нравилось жить в доме Игнатовых. Он считал, что быт офицера должен быть налажен с точностью часового механизма, иначе ничего не успеешь сделать из намеченного, так как сроки человеку отпущены жесткие. А он многое наметил для себя и не хочет терять ни минуты. Он никогда еще так не работал. Что значит хорошая обстановка! Тихо, спокойно, никто тебя не тревожит.
И вдруг все нарушилось: Прасковья Кузьминишна попросила Геннадия съехать с квартиры.
ebooksa