— Почему бывшего? Он уволился?
— В бессрочный. Умер старшина.
Василий Михайлович зябко поежился. В последнее время все чаще и чаще узнавал он о смерти старых своих соратников, и каждый раз возникало такое ощущение, будто на ровном, совсем гладком поле, на котором негде укрыться, настигал его артогонь. И, отсчитывая разрывы снарядов, губы беззвучно шепчут: «Недолет», «Перелет», «А это мой. Конец!» Жуткое ощущение. Будь ты самым мужественным, самым смелым — все равно жутко.
— Когда он умер? — глухо спросил Василий Михайлович.
— Третья неделя пошла. Не помню точно, но кажется, десятого это случилось. Ну да, десятого, я как раз в наряд заступал.
Василий Михайлович достал из кармана измятый конверт, посмотрел на дату. «Значит, старшина написал это письмо за два дня до своей смерти».
— А что с ним было?
— Право, не знаю, дед. Говорят, будто разрыв сердца.
Получив письмо от старшины Петрова, Василий Михайлович был очень тронут заботой незнакомого в сущности человека о его внуке. Василий Михайлович, сколько ни старался, как ни ворошил память, не мог вспомнить Петрова. Но сейчас письмо Петрова обрело какой-то новый, более высокий смысл. Это было уже не просто письмо, а подвиг мужественного, доброго человеческого сердца, уже истерзанного болью, уже обреченного на разрыв. «А ты сказал об этом так, будто ничего не произошло, — мысленно укорял Василий Михайлович внука. — И не стыдно тебе, бесчувственный ты человек! Он же думал о тебе в свои предсмертные часы, о твоей судьбе думал, о твоем будущем. А ты... Откуда у тебя такое равнодушие к людям? Откуда?»
Геннадий непонимающе посмотрел на деда: «Чем он так расстроен? Что за письмо у него? Неужели Бражников осмелился?»
Василий Михайлович уже давно не читает без очков, с каждым годом все слабей и слабей становится зрение, Но у покойного старшины был четкий, прямой и ясный почерк. «Наверное, и сам он был ясным и прямым человеком. Такой хитрить и вилять не будет. То, что думал, что на душе было, то и написал. Прямо написал. Откровенно. Ясно».
«...Я потому так тревожусь за лейтенанта Громова, товарищ генерал, что глубоко уважаю Вас и Вашу семью. Вы и сын Ваш геройски сражались за Советскую власть. Теперь она вручила оружие третьему в Вашем роду. Мы с вами военные люди, товарищ генерал, и отлично знаем, что оружие само по себе ничего не значит, пушки и автоматы сами, без человека, не стреляют. Смотря в каких руках оружие... И вот думаю я, товарищ генерал...»
Генерал Громов прикрыл письмо широкой ладонью. Они больно ранили его сердце, слова старшины об оружии и руках, они посеяли в нем горькие семена тревоги и сомнения и вместе с тем породили чувство обиды и протеста, эти резко и прямо сказанные слова. И хотя с мертвыми спорить бесполезно — ведь нельзя уже ни в чем разубедить и убедить покойного старшину, — Василий Михайлович все равно уже не может прекратить этот спор, потому что он помогает ему глубже понять, узнать лейтенанта Громова, в которого так непостижимо быстро превратился непоседливый мальчонка, его внучек Гена.
Василий Михайлович знал Геннадия ребенком, подростком, но взрослого Геннадия, даже уже не просто Геннадия, а лейтенанта Громова, воина, командира, — он не знал. Суровая и многотрудная жизнь научила Василия Михайловича тому, что люди прежде всего и лучше всего познаются и проверяются делом. «Тут вы правы, старшина... С этим я не спорю. Но разве Гена виноват, что не был рядом со мной в боях? Его не было — другие были. Такие же молодые. И я знаю их, поверьте, старшина, знаю. Мне не раз приходилось водить их в огонь. Много их было. Разных. Но в главном, в самом главном, они были похожи друг на друга. Как братья. И Гена их брат. Младший брат.
И в главном, в самом главном, он такой же, как они. Этого вы не будете отрицать, старшина. Не будете. Не сможете. Не захотите. Ну а если с главным в порядке, то все, все другое не страшно. Согласны, старшина? Я допускаю, что глупая мечта о какой-то особой офицерской карьере сделала мальчишку не в меру тщеславным... Это вы, пожалуй, точно определили, старшина. Но я верю и в то, что даже в самых тщеславнейших мечтах своих Геннадий никогда не помышляет о завоевательных походах в чужие земли и ради славы своей никогда не прольет чужой крови. Оружие в руках моего внука не может служить злу. Не может. И не потому только, что он плоть от плоти моей, что он сын моего сына, а потому... Потому, что стоим мы с ним под одним знаменем и служим одному делу.
Вот это и есть главное, дорогой старшина. А остальное... Остальное все наносное... И тщеславие, и заносчивость... Это хотя и опасно, но это можно перебороть. Можно!»
Генерал Громов ведет этот разговор со старшиной не как с противником, а как с другом и союзником. «Ты уже сделал свой вклад в нашу общую борьбу за близкого и дорогого мне человека. Благодарю тебя за это, старый солдат».
Василий Михайлович поднялся и так порывисто, так легко и энергично зашагал по комнате, что Геннадий невольно залюбовался дедом.
Через несколько дней Василий Михайлович позвонил Аникину.
— Здравствуйте, товарищ подполковник. Помните, вы мне машину обещали? Хочу на могиле старшины побывать. Да, конечно вместе с Геннадием. Можно будет? Спасибо. И вы тоже? Что ж, давайте, не возражаю. Да, лучше сегодня, завтра я, пожалуй, домой двинусь, у меня там дела. Нет, не подождут. Это дела особые, депутатские. Их надолго откладывать нельзя.
ebooksa