Круча

Сестра с готовностью подтвердила его обещание.

Выйдя из дому и оглянувшись на окно, отец с матерью увидели за стеклом два прижатых к нему расплющенных носика. Бабушка махала носовым платком.

В вагоне Костя вынул из чемодана захваченную в дорогу повесть и прочел.

— Автор, конечно, пережил все это сам, сразу видно, — сказал он. — Молодчина, что написать догадался. Будь у меня время, я бы начатую в Киеве повесть о наших подпольных кружках докончил бы… Убийств он мог бы поменьше дать, это верно.

— Не в одних убийствах дело, — возразила Оля. — Хоть бы у кого-нибудь там из коммунистов кусочек настоящего счастья!.. Тогда бы и ужасы воспринимались сильней, а читать все-таки было бы легче. Я понимаю, он хотел сказать, что вся их жизнь — подвиг, но ведь и в подвиге не одни же сплошные страдания.

— Да… И еще рядом с большевиками-рабочими надо было вывести настоящего большевика из интеллигентов. Вроде Скугарева. Рабочие — наш главный костяк, это само собой, но возьми уезды на Еланщине: почти везде найдешь большевика из учителей. Правда, среди учителей в начале революции немало эсеров было. Но в повести единственный большевик-интеллигент — это сын капиталиста, неустойчивый хлюпик. Образ тоже реальный… Ну, с маленькой повести, первой в своем роде, всего нельзя требовать.

Они укладывались в купе на излюбленных местах — на средних полках — и толковали, что делают теперь дети и бабушка и как в Москве будут устраиваться они сами. Темнело, поезд мчался среди снежных равнин. Олю так утомили сборы, что она первая заснула под шум колес, а Костя смотрел на нее, спящую, и мечтательно улыбался.

В коридоре зажгли яркий газовый фонарь. Костя опять вспомнил оплывшую сальную свечу, в таком же вагоне третьего класса освещавшую клубы махорочного дыма.

«Вот она, тема для институтской работы! — пришло ему на ум. — История перехода к нэпу. Профсоюзная дискуссия, Кронштадтский мятеж, введение продналога… История недавняя, но как важно каждому коммунисту знать ее в подробностях. Чтобы не шатнуться в сторону мелкобуржуазной стихии, если наступят опять трудные дни. Без них ведь не обойдется… Авось успею написать, хотя бы на последнем курсе».

Глава шестая

1

Костино жилье преобразилось. У окна, в головах Олиной кровати, появилась тумбочка под белой скатертью, у Кости в ногах — полка с книгами до самого потолка. Пиджак и полотенце не швырялись больше куда попало, ржавые спинки кроватей спрятались в белоснежные чехлы; на окне висела легкая занавеска, на стене — домашний коврик, над ним фотографические карточки детей. Над Костиной кроватью осталась прибитой на стене выпущенная Госиздатом новая политическая карта мира, с растянутыми в общий эллипс обоими полушариями, а в ее углу прилепились фотографии Костиных школьных друзей — Сережи, братьев Лохматовых, Мечислава.

Теперь Костя по вечерам торопился домой. Толя с Виктором иронически называли более чем скромный Олин семейный уют «обрастанием». В их собственных комнатах царила некая «спартанская богема», если эти два понятия позволительно совместить. С холостяка Хлынова спрос был невелик, а жена Виктора, угнетенная тяжелой первой беременностью, не желала еще и забрасывать занятий в Академии социального воспитания, где была старостой группы (Виктор у них преподавал и женился на своей ученице). Усилия его сестренки Наташи сколько-нибудь упорядочить домашний быт Шандаловых наталкивались на безалаберность матери, а главное — Викторовых друзей, вечно оставлявших после себя тучи дыма, кучи табачного пепла и горы окурков. Как мог Виктор у себя в такой обстановке работать — многие диву давались; ему ничего не стоило с трубкой в зубах просидеть напролет ночь, и у Шандаловых даже подушки насквозь пропахли сладковатым английским кепстеном, который при нэпе стал появляться в московских магазинах.

Кому новая Костина обстановка пришлась по душе, так это его соседям. Мамед Кертуев, познакомившись с Олей, просидел у Пересветовых лишних полчаса на табурете, удовлетворенно похмыкивая и покручивая указательным пальцем вихор на виске, — это была его привычка. На другой день пошел и купил красочные литографии картин Касаткина — работница, углекоп — и завесил ими два наиболее свежих пятна сырости на стене в своей комнате.

Саша Михайлов, сидя у Пересветовых, бил кулаком по колену и восклицал:

— Вот это я понимаю — женская рука! Завидно даже! А то к кому ни зайдешь — точно в сараях каких живем…

Московский комитет партии направил Лесникову на работу в Краснопресненский райком, где ее назначили инструктором агитпропотдела. Костя был доволен: к этому райкому были прикреплены для пропагандистской работы и он, и Шандалов, и Кертуев, и Михайлов.

Плохо, что обедать приходилось врозь, Оле в райкоме, ему в институте. Олины свободные вечера старались проводить вместе. Побывали в Большом театре, в Художественном, первым же воскресным днем и в Третьяковской галерее.

— Вцепился жене в подол! — криво усмехнувшись, упрекнул Шандалов, когда Костя как-то пообещал ему зайти вечером и не зашел.

Оба соседа стали у Пересветовых завсегдатаями. Мамед и Костя ездили вместе, трамваем, на Красную Пресню, где они вели парткружки. В те первые месяцы 1923 года появлялись в «Правде» статьи Ленина, продиктованные им в Горках; тогда не приходило в голову, что они последние и составят его программное завещание. Мамед приносил Косте номер газеты с ленинской статьей, барабанил в стену Михайлову, и перечитывали вслух статью втроем, разбирая по косточкам. Прочтенное сейчас же шло в дело, на занятиях кружка или семинара.

К Пересветовым заходили Афонин, Сандрик, Элькан. Затевали чаепития, — Саша Михайлов брался «слетать» вниз за кипятком. Виктор у Пересветовых бывал редко, чаще присылал за Костей Наташу, когда случалась надобность потолковать. Плетнева зашла как-то расспросить Олю о своем муже, узнав, что Лесникова работала вместе с ним в Еланском губкоме.