Уходящее поколение

— И ты меня ничем. Ну вот нисколько, ничем! Это очень важно, правда? Ведь очень редко так бывает между людьми, даже близкими. Даже если друг друга любят, обязательно найдется какая-нибудь черточка, которая досаждает другому. Но ты, может быть, просто не хочешь меня огорчить? Ты такой музыкальный, тебе не может нравиться, что у меня ни капельки слуха.

От избытка чувств она пыталась иногда распевать так неумело и фальшиво, что Костя вместе с ней самой начинал смеяться.

— Мне мой первый муж говорил: «Делай со мной что хочешь, только не пой, красавица, при мне!»

— А мне нравится, что ты поешь, — возражал Костя. — Любишь петь — ну и пой, пожалуйста, на здоровье! Кто сказал, что у тебя слуха нет? Наоборот, в тебе композитор гибнет, ты каждую песню каждый раз на новый мотив поешь…

У Ирины Павловны домашние дела и поездки в город отнимали большую часть дня, на чтение времени не оставалось. Зато если она брала в руки книгу или газету, то погружалась в нее так, что Константину приходилось ее окликать несколько раз, чтобы поговорить с ней. Она сетовала на свою необразованность, хотя русскую и иностранную художественную классику знала, читала и основные произведения советской литературы. Вкусы их в живописи и литературе почти сходились, Ирина лишь не была так строга в приверженности к реализму, как Константин; она охотно перечитывала Оскара Уайльда; в Третьяковке, где они за зиму два-три раза побывали вместе, дольше мужа застаивалась перед картинами Врубеля.

В романах и повестях Ариша по-детски не любила «плохие концы». Вообще в ней было немало детского. Зинаида Алексеевна, в один из выходных дней навестившая супругов в их уединенном «шалаше», выдала Аришину слабость — пристрастие к шоколаду.

— Ни разу не видел, чтобы она им лакомилась, — удивился Константин Андреевич.

— Она боится растолстеть, поэтому избегает есть много сладкого, а купите ей шоколадных конфет и не успеете оглянуться, как опустеет коробка.

— Кто тебя просит обо мне сплетничать? — возмущалась, топая ногой, Ариша.

Костя на следующий же день принес жене коробку шоколадных конфет. Вынув из нее несколько штук и угостив его, она попросила остальные спрятать подальше и выдавать ей, когда попросит, по одной.

— Нет, лучше по две, — поправилась она. — Или по три…

…Однажды в вагоне электрички по дороге в Быково скамью против Кости с Аришей заняла супружеская чета с девочкой трех-четырех лет. Из рук ребенка то и дело вырывался, подлетая к потолку, красный воздушный шарик, отец должен был его поддерживать за ниточку. Ему это надоело, и он решил привязать нитку к запястью руки девочки, но та закапризничала, вырвала у него руку и сердито закричала:

— Не трогай! Не тебе купили!..

Отец привязал шарик к ее руке, не обратив внимания на ее слова. Зато Пересветов над ними задумался. В три-четыре года малышка знает, что игрушку «купили» именно ей. Это ее собственный воздушный шарик, играть в него никто другой не имеет права, даже папа. «Мой», «моя», «мое», «никому не дам!» — вот что с пеленок вбито крепко в голову этой крошке и будет сопровождать ее всю жизнь.

Отец и мать нисколько не задумываются, что означают слова «не тебе купили», считают их вполне естественными, потому что действительно шарик куплен для девочки. Лица у обоих простые, на взгляд приятные, семья, должно быть, рабочая. Не может быть сомнений, что они не хотели и не хотят, чтобы их дочка росла эгоисткой, собственницей и мещанкой, просто они растят ребенка по старинке, как их самих растили родители. Растили не при царе Горохе (на вид им лет по тридцать), но все же во времена, когда советской власти было, в общем, не до вторжения в вопросы семейного быта, идеи Макаренко мало кому были известны даже понаслышке.

«Сорок лет, как свалили власть помещиков и капиталистов, — думал Константин, поглядывая на эту дружную по виду счастливую семейку, — а стена старого быта в его семейных устоях, пожалуй, как следует даже и не расшатана». Увы, прав был Маркс: психические черты людей меняются медленнее социальных отношений.

«Не тебе купили»… От кого-то когда-то он, кажется, уже слышал эти слова. Должно быть, давно. Может быть, ребенком?..

Стоп! «Не ты покупал! Не твои бабки!..» В воображении мигом возник тщедушный облик обозленного мальчонки с уродливо разросшимся передним зубом. Санька Половиков! Тот самый Половиков, с которым он столкнулся в штрафном батальоне и который сказал ему, что татарчонка Юсупку «пришили» во время колчаковского наступления на Казань…

Чередой потянулись в Костиной памяти сцены далекого детства. Весь тот вечер развертывался перед ним их свиток, и он, как повелось с тех пор, когда кончилось его одиночество, делился ими с Аришей.

Ребенком в селе Загоскино Пензенской губернии, где его отец до 1906 года служил священником, Костя в семье рос один (сестра была на шесть лет его моложе). Когда же Андрей Яковлевич Пересветов, с семинарских времен не веровавший в бога, а в пятом году стяжавший себе славу «красного попа», добровольно сложил священнический сан и стал студентом Казанского университета, Костя, поступив в реальное училище, жил вместе с отцом «на хлебах», опять-таки среди взрослых, в общежитии студентов и гимназистов старших классов. При всей общительности, мальчик привык находить какое-нибудь интересное занятие, независимое от окружающих. В классе, если урок скучен, рисовал учителя или соседа по парте, вычерчивал буквы алфавита замысловатым шрифтом или карту необитаемого острова, где в мечтах жил Робинзоном, а Пятницей с ним — Юсупка с соседнего двора. На летние каникулы Костя уезжал к маме, жившей у своего отца в селе Варежка; там его брал с собой на охоту дядя Толя, мамин старший брат; с тех пор Костя на уроках разрисовывал свою общую тетрадь ружьями и летящими утками. Заручившись на вечер интересной книгой, он мог забыть про заданные уроки и до рассвета не уснуть, заложив щели в дверях, чтобы не заметила огня хозяйка квартиры.