— Тебя как будто через преисподнюю за ноги проволокли, — сказал он. — Что, будешь и сегодня праздник освещать?
— Нет, насколько я знаю, — сказал репортер, — меня вроде как уволили. А что такое?
— Я думал, ты мне это объяснишь. Хагуд звонит мне из постели в четыре утра, велит приехать и, если тебя тут не будет, освещать. Но главное — смотреть, появишься ты или нет, и, если появишься, сказать, чтобы ты позвонил ему по этому номеру. — Он вынул из жилетного кармана и дал репортеру сложенную бумажку. — Это загородный клуб. Он сказал, чтобы ты позвонил, как только я тебе передам.
— Спасибо, — отозвался репортер, не двигаясь с места. Первый подошедший посмотрел на него.
— Так ты что собираешься делать? Сам будешь освещать или я буду?
— Нет. В смысле, да. Ты освещай. Не имеет значения. Стопарь лучше понимает, чего хочет Хагуд, чем ты или я.
— Ладно, — сказал первый подошедший. — Но все равно Хагуду-то позвони.
— Позвоню, — сказал репортер.
Явилась еда — нерушимый холм на тарелке и намытая рука с порочными ногтями-кораллами, которая тоже выглядела так, будто ее задумали, вылепили и испекли на кухне либо здесь, либо, может быть, в городе, откуда легким и быстрым грузовичком доставили в аэропорт вместе с витыми выпечными изделиями, выставленными под стеклянным прилавком. Он бросил на еду и на руку взгляд с гребня волны чистого и почти физического бегства.
— Надо же, сестрица, — сказал он. — Я, оказывается, не знал, на что замахиваюсь.
Но он выпил кофе и что-то все-таки съел; ему казалось, что он медленно и жутко ползет по тарелке, как крот, слепой ко всему прочему и глухой даже к репродуктору; он съел даже вобщем-то немалую часть, обливаясь потом и, пока взятому в рот не приходило время быть проглоченным, жуя, казалось, годы и годы.
— Хватит, наверно, — сказал он в конце концов. — Бог ты мой, вот уж действительно хватит.
Он был теперь в круглом зале и двигался к воротам, ведущим на трибуны, но вдруг вспомнил, повернул назад и направился против людского потока к главному входу и наружу, в яркий мягкий дымчатый солнечный свет, недавно, казалось, извлеченный из воды и еще не до конца просохший, в мешанину людей и лиц, в хаос машин, которые подъезжали, освобождались от пассажиров и уезжали. По ту сторону площади ангарная пристройка колыхалась и подрагивала, как приземлившийся воздушный шар.
«Но мне же лучше сейчас, — думал он. — Не может не быть. Съесть все это и не почувствовать себя лучше мне бы не разрешили, ведь взаправду так плохо, как мне сейчас кажется, просто не бывает».
Он опять услышал голос, раздававшийся из репродуктора над входом:
— …должен объявить, что ввиду трагической гибели вчера вечером лейтенанта Фрэнка Горема организационный комитет соревнований отменил вечернюю часть программы… Итак, часы показывают час сорок две минуты. Первым номером сегодняшней программы будет…
Репортер остановился.
«Час сорок две», — подумал он. Чувствуя теперь, как что-то — должно быть, съеденная сейчас пища — медленно и ровно колотится о его череп, который до сего времени был пуст и не причинял ему никакого беспокойства, помимо ощущения, что голова вот-вот уплывет, подобно упущенному ребенком в цирке воздушному шарику, он пытался вспомнить, на который час, по программке, назначена гонка в классе триста семьдесят пять кубических дюймов, и думал, что, когда он перейдет в тень, ему, может быть, хватит сил взглянуть на программку еще раз.
«Потому что я должен дать ей шанс признаться, что они украли… да нет, не в деньгах дело. В другом. При чем тут деньги».
Теперь наконец ангарная тень накрыла его, и он опять мог читать программку — слабо отпечатанные на мимеографе буквы, которые, пульсируя, бились о его перепуганно съежившиеся глазные яблоки, но мало-помалу успокоились, так что он сумел по своим часам узнать время. Только через час он может рассчитывать на разговор с ней один на один.