— Завтракал? — спросил Шуман.
— Да, — сказал парашютист, больше не поднимая головы.
— На какие шиши? — спросил Шуман.
Парашютист как не слышал. Шуман вынул из кармана деньги — последнюю долларовую бумажку, три монеты по двадцать пять центов и несколько пятицентовиков — и положил две по двадцать пять на моторную раму у локтя парашютиста.
— Поди кофе выпей, — сказал Шуман. Но парашютист, копавшийся в моторе, будто не слышал. Шуман стоял, глядя ему в затылок. Потом локоть парашютиста задел моторную раму. Монеты зазвенели по бетонному полу, Джиггс живо нагнулся и вновь выпрямился, протягивая деньги, прежде чем Шуман успел шевельнуться или заговорить.
— Вот они они, — сказал Джиггс негромко. За десять футов его уже не было бы слышно: неистовство, триумф. — Вот они они. Считай. Считай и ту сторону, и эту, чтобы уж наверняка.
Больше они не разговаривали. Они работали тихо и споро, как цирковая группа, с той экономией движений, что присуща натренированным и слаженным командам, а женщина подавала им необходимые инструменты; им даже и не надо было обращаться к ней, называть инструмент. Теперь легко стало, как тогда в автобусе; только и дела, что ждать, а клапаны тем временем снимались один за другим и выкладывались на верстак длинной аккуратной цепочкой, а потом, само собой, настал тот самый момент.
— Уже, наверно, почти двенадцать, — сказала женщина. Шуман окончил манипуляцию, которую начал. После этого взглянул на часы и встал, разминая затекшую спину и ноги. Потом посмотрел на парашютиста.
— Готов? — спросил он.
— Умываться и переодеваться не будешь? — спросила женщина.
— Не буду, — сказал Шуман. — Вдвое больше времени уйдет. — Он опять вынул из кармана деньги и дал женщине три двадцатипятицентовика. — Когда Джиггс кончит снимать клапаны, сходите с ним перекусите. И не пытайся, — он посмотрел на Джиггса, — без меня орудовать микрометром. Вернусь — сам займусь. Можешь пока почистить нагнетатель, а там как раз мы и придем. — Он опять посмотрел на Джиггса. — Ты наверняка уже проголодался.
— Да, — сказал Джиггс. Он не прерывал работу и не смотрел, как они уходили. Он сидел под мотором на корточках враскоряку, напряженный, как спица зонтика, ощущая затылком взгляд женщины. Он говорил теперь без ярости, без триумфа, без звука: «Иди, проваливай. Тебе меня не остановить. Хоть промеж ног меня зажимай, остановишь на минуту разве, не больше». Он не называл женщину мысленно ни Лаверной, ни как бы то ни было еще; пока он снимал нагнетатель, она, глядящая ему в затылок и понятия не имеющая, что уже побеждена, была для него быстро блекнущим остатком от некоего обобщенного «они» или «оно».
— Так хочешь ты есть или не хочешь? — спросила она. Он не отвечал. — Давай сандвич принесу. — Он безмолвствовал. — Джиггс, — сказала она. Вскинув брови, которые ушли под козырек кепки, он посмотрел назад и вверх горячими яркими глазами — неподвижными, пустыми, вопрошающими.
— Что? Ты что-то сказала? Повтори, я не понял.
— Да. Ты есть пойдешь сейчас? Или мне сюда тебе принести что-нибудь?
— Нет. Я не голодный еще. Сперва кончу с нагнетателем и уж потом руки помою. Ты иди. — Но она не двигалась; стояла и смотрела на него.
— Я тебе денег тогда оставлю, кончишь — приходи.
— Денег? — сказал он. — Да на кой мне деньги, когда я по уши в этом моторе.
Вот тут-то она отвернулась и пошла. Он видел, как она приостановилась и позвала мальчика, который был в группе людей, работавших в другом конце ангара; услыхав, он двинулся к ней, и вместе они вышли за ворота и скрылись из виду. Тогда Джиггс встал; аккуратно положив инструмент, который был у него в руке, он сквозь ткань нащупал рукой лежавшую в кармане монету, хотя особой нужды в этом не было: он и так чувствовал ее все время. Он не о женщине сейчас думал и не с ней говорил; тихо, без триумфа, без экзальтации он произнес:
— Покедова, шпионочка.