– Право, не знаю, зачем я это делаю… – вздохнул Лезин, кажется всерьез. – Наверное потому, что мне невыносимо думать, что кто-то всерьез обвиняет меня в убийстве Розы. Ведь вы не только убийство актрисы хотите мне приписать, не так ли? Она была необыкновенной… Роза. Такой чистоты и искренности, мягкости и наивности я в ни в одной девушке не видел ни до нее, ни после. Я не святой, уж точно, но у меня бы рука не поднялась причинить ей зло. Что касается Гутмана и Глебова, – он тяжело поглядел на Кошкина, – эти двое получили то, что и заслуживали. Один всю жизнь провел на каторге и, думается мне, там и скончался, а второй до последнего дня мучился осознанием вины за убийство Журавлевой. Хотя он не убивал ее, конечно. Ни нарочно, ни нечаянно. Вот Глебов удивился бы, узнав правду!
Лезин, вполне довольный собой, уверенный – передвинул конверт Кошкину. Великодушно позволил:
– Оставьте себе. Делайте с этим, что хотите. Можете даже передать ее родственничкам, если духу хватит.
Кошкин, усомнившись ненадолго, здесь же распечатал конверт и вытряхнул на стол несколько пожелтевших от времени страниц, испещренных уже знакомым ему почерком. Почерком Аллы Соболевой. Один край у всех страниц был рваный – кажется, их вырвали из дневников вдовы. Вероятно, не из тех дневников, что уже прочел Кошкин: там вырванных страниц не имелось точно. Но вот те оставшиеся, что похитили у Александры Васильевны… вполне возможно.
Лезин, закрыв ящик, встал из-за стола и мимо полицейских прошел к окну. Глядя на полыхающий на заднем дворе костер, с ленцою в голосе пояснил сыщикам:
– Тогда, на даче Глебова, когда я понял, что скоро в доме будет полно полиции, я первым делом отправился в комнаты Розы и отыскал ее тетрадки. Я знал, что она ведет дневник, она и не скрывала. И я догадывался, что, скорее всего, она написала в них больше, чем следовало. Тетрадки я забрал. Позже, как полиция все обшарила да уехала, вернул и посоветовал горничной их забрать да припрятать. При случае, отдать Розе. Но кое-какие листы возвращать не стал. Не дай Бог бы эти страницы попали в руки полиции двадцать восемь лет назад.
Кошкин глядел настороженно – и на страницы якобы из дневника Соболевой, и на Лезина. Не подделка ли? С какой стати Лезину вообще следует верить?
– Неужто вы были влюблены в юную Соболеву? – жестко спросил он. Даже отметил, как невольно дернулся Лезин при тех словах. – Извольте, не могу этому верить. Если были влюблены, то как могли позволить Глебову остаться с нею в музыкальном салоне в тот вечер? Ведь вы нарочно их оставили вдвоем! Не пришли на помощь даже когда она вас звала! А все для того, чтобы было, чем шантажировать Глебова!
– Да, я тоже виноват перед нею, не спорю, – отозвался Лезин удивительно спокойно. – Но все, что я делал, я делал ей во благо. Деньги Глебова, все это, – Лезин сделал широкий жест, будто обхватывая все, что его окружает, – могло бы принадлежать ей, ровно, как и мне. Я ведь сватался к ней. Она могла бы быть свободной от старика Соболева и счастливой. И она смогла бы полюбить меня со временем, я знаю. Несмотря на все мои пороки, смогла бы. Она была еще замужем тогда за этим дурачком Гутманом, но, порой, она так на меня смотрела, по-девичьи смущалась и краснела, что… мы могли быть счастливы с ней. Оба. А не прожить свою жизнь так, как прожили. Я ведь из-за нее так и не женился ни на ком. Мой крест.
Кошкин уловил одно:
– Вы сватались к Алле Соболевой?
– Просил ее руки у Бернштейнов, – поморщился Лезин. – Сразу после суда. Полагал, что они позволят дочери быть с человеком, который ради нее горы свернет – а я именно таким и был. Это ведь я задействовал все связи, чтобы ее имя нигде не прозвучало. Уговорил и Глебова молчать о ней, и Гутмана, прислугу на даче.
– Но Бернштейны отказали… – задумчив произнес Кошкин.
– Ее брат назвал меня оборванцем в гороховом пальто17 и велел убираться подобру-поздорову. А отец Розы и вовсе не посмотрел на меня, только сказал
– Вы поэтому их убили?
– Что вы, нет! – запросто отозвался Лезин. – Я не настолько честолюбив. Поверьте, называли меня словами и похуже. Я убил их, уничтожил весь род Бернштейнов подчистую не поэтому. Не только поэтому, точнее. Поглядите на факты, Степан Егорович. Розу убили, едва она написала завещание в пользу своего пасынка. Все эти годы она была ценна для родни своего мужа только как наследница состояния. А останься Бернштейны живы десять лет назад, всем бы сейчас владели ее братья и племянники, а не она. Словом, не вели я убить Бернштейнов тогда, уверен, Роза погибла бы еще тогда. Я все это сделал для нее. Теперь верите, что я бы пальцем ее не тронул?
Глава 22. Роза
Августовская ночь – темная, душная, огненно-жаркая, будто стоишь возле горящего камина, а не перед распахнутым окном… Роза всегда избегала настежь открывать окна в своей спальне, боялась, что налетят мотыльки с комарами. Здесь, вдали от города, их было видимо-невидимо!
Но сегодня даже комары не пугали. Заплаканная, почти что в истерике после безобразной ссоры со Шмуэлем, она бросилась к окну, едва муж хлопнул дверью, и желала поглядеть, куда он пойдет! Выйдет ли из дому, чтобы остыть или и правда отправится к Журавлевой, чтобы… как он сказал – чтобы отбить ее назад? Розе при одной этой мысли становилось невыносимо больно, тошно и гадко… а впрочем – она тотчас услышала, как хлопнула дверь внизу, а вскоре фигура мужа в белой сорочке показалась у крыльца, под самыми ее окнами.
ebooksa