Нам не приходилось сомневаться в ненависти к врагу и страхе перед ним. Если бы только в них заключались наши проблемы, война была бы простым делом, ведь мы противостояли тотальному, беспримесному злу. Но наш собственный послужной список был далек от блестящего, и верить в наших лидеров было нелегко. Ведь мы бессовестно бросили на произвол судьбы Испанию, а Чехословакию просто продали, быстро и задешево. Мучая беженцев придирками, мы отказывали в убежище обреченным евреям, отвергали антифашистов, спасавшихся от Гитлера; за наш позор и трусливую осторожность нам должно быть стыдно. Говоря бессмертными словами Э. М. Форстера: «Да здравствует демократия!» Ей оставалось только пожелать здоровья, большего она не заслуживала[27].
Свой последний урок о том, как выглядит политическая реальность, я выучила в 1939 году, в конце декабря, когда возвращалась из Финляндии домой через Париж. Это был важный для меня урок: я по-настоящему прочувствовала то, в чем уже неоднократно убеждалась, – политическая реальность не имеет ничего общего с моралью. Политика, видимо, действительно гнилая профессия, учитывая, какими ужасными трусами становятся большинство политиков, стоит им выиграть выборы и получить работу. В демократическом обществе возлагать вину на лидеров бессмысленно, поскольку мы сами их выбираем, и стоит им занять свои посты, как они подчиняются непреложному закону: власть развращает. Но я также не вижу необходимости преклоняться хоть перед кем-то из них.
Ранней зимой 1939 года Париж был спящей красавицей. Мягкие синие огни освещали снег на пустой площади Согласия. Люди спокойно передвигались по нетронутому городу, будто гуляли по прекрасной снежной деревушке. Ни толп – лишь несколько машин, – ни ощущения спешки или катастрофы. Никогда еще Париж не был так спокоен. Мне казалось, что я смотрю на эту благодать в последний раз. Как подсказывал мой опыт, города во время войн бомбят, и парижане могли рассчитывать на ту же участь.
Единственное, что мне нужно было сделать в Париже, – попытаться спасти некоторых друзей, которые оказались в заключении вместе с солдатами побежденной испанской армии на берегу Средиземного моря, в ямах, вырытых на пляжах Аржелеса[28]. Их судьба совершенно никого не интересовала. Как сказал мне один преуспевающий политик после сытного обеда с фуа-гра: «Моя дорогая девочка, там один немец, другой – бывший коммунист. Ну правда, на что вы рассчитываете?» Бесполезно было указывать, что эти люди, забытые за колючей проволокой, боролись против Гитлера задолго до того, как это пришло в голову кому-то еще. Наконец-то я поняла, как же неразумно становиться антифашистом преждевременно.
Народ Франции, богатый на редкие таланты, по всей видимости, полностью лишен способности к самоуправлению, которая в конечном счете заключается в том, чтобы выбирать лидеров в соответствии с реальными потребностями и строго следить за их действиями. Со многими французами, находившимися тогда у власти, я была знакома еще со времен своей юности; я знала о них все. Правящий класс, казалось, не воспринимал происходящее всерьез. Это был совершенно новый остроумный тип войны: ее, по всей видимости, можно было объявить, засесть за стенами своих укреплений и ждать, что со временем вся неприятная неразбериха, несомненно, рассосется сама собой.
Я сердечно попрощалась со знакомыми французами, людьми настолько замечательными, что, по моим ощущениям, их ждала неминуемая смерть, – и сбежала из Европы. Я ожидала не битвы, а резни, и не могла этого вынести – беспомощно смотреть, как уничтожают ни в чем не повинных людей. Их ждет нечто даже худшее, чем уничтожение, думала я, но все же и в последнюю минуту обращалась к властям с тщетными призывами вступиться за моих друзей, которые находились в заключении. Войну и смерть можно было вынести, но страшнее всего, за гранью воображения, были пытки гестапо. В 1940‑м Европа погибла, и гестапо по всему континенту охотилось на лучших и храбрейших.
О войне в Китае в то время никто не знал и не переживал о ней, однако Япония присоединилась к Оси, и действия Токио таили в себе новую угрозу. Мне хотелось увидеть Восток до того, как я умру, к тому же он находился на другом конце света, вдали от всего, что я любила и за что переживала. Журналистика превратилась в способ побега.
Мне поручили написать репортажи об обороне Гонконга, Сингапура и Голландской Ост-Индии, взглянуть на Бирманскую дорогу и выяснить, как проходит китайско-японская война. Я публикую только один из репортажей, написанных во время этого долгого путешествия.
Мои статьи о Китае были не вполне искренними. Я сказала в них не все, что думала, и вовсе ничего не сказала о том, что чувствовала. В Китае царила жесткая цензура, но большей проблемой для меня стала цензура внутренняя, из-за которой я не могла писать как следует. Дважды я участвовала в званых обедах, которые давал Чан Кайши с супругой. Они произвели на меня впечатление самых решительных людей, которых я встречала за всю жизнь. Их воля к власти была словно камень: вполне осязаемый твердый объект, который можно было почувствовать в их присутствии. Кроме того, они были чрезвычайно умны, любезны и, как мне показалось, совершенно бесчеловечны. Но я пользовалась их гостеприимством, и, раз они владели Китаем, критиковать эту страну было бы равносильно тому, как если бы я, погостив, отблагодарила их, написав неприятные откровения об их доме. После я больше никогда не соглашалась на гостеприимство, которое могло поставить меня в трудное положение.
Идея, что при генералиссимусе Чан Кайши в Китае существовала демократия, – из тех дурацких шуток, которые придумывают политики, а журналисты потом повторяют столько раз, что их принимают на веру. Местные чиновники всякий раз, когда отсутствие демократии выглядело уже совсем постыдно, ссылались на то, что в разгар долгой ужасной войны любая страна вынуждена отказаться от некоторых внутренних свобод; и это печальная правда, как все мы можем подтвердить. Но я не верю, что Китай когда-либо был демократическим государством и когда-нибудь таковым станет, по крайней мере при нашей жизни. Какая демократия? Для демократии или хотя бы ее видимости необходим достаточный процент грамотных людей, свобода коммуникаций – и я не только о свободе слова и печати, но и о буквальных коммуникациях, железных и обычных дорогах. А еще необходимо, чтобы у людей было достаточно времени, свободного от отчаянной борьбы за выживание, чтобы голосовать.
Во время своей поездки я подумала, что достойная программа для развития Китая на следующие сто лет включала бы в себя следующие шесть пунктов: чистую питьевую воду – по крайней мере в установленных местах; повсеместный доступ к канализации; раздачу противозачаточных таблеток за счет государства и план развития сельского хозяйства, который гарантировал бы любому китайцу минимальный объем риса, необходимый для предотвращения голодной смерти. После решения этих вопросов можно перейти к следующему пункту и приступить к созданию всеобщей службы здравоохранения, которая боролась бы с холерой, брюшным и сыпным тифом, проказой, амебной дизентерией, малярией (злокачественной и доброкачественной) и всеми другими болезнями, которым подвержена человеческая плоть, но в Китае подвержена больше, чем в любой другой известной мне стране. Затем пришло бы время строить и заполнять школы. И тогда, наконец, неизвестно в каком будущем, наступит момент, когда можно будет хоть заикнуться о демократии.
Я чувствовала, что быть китайцем – приговор; нет худшей участи для человека, чем родиться и жить в этой стране, если только по какой-то счастливой случайности ты не родился одним из 0,000000099 процента тех, у кого есть власть, деньги и привилегии (но даже тогда, даже тогда…). Я жалела их всех, не видела для них никакого сносного будущего и в итоге просто хотела исчезнуть из этого места, куда изначально сбежала: прочь от этих вековых страданий, грязи, безнадежности и моей собственной клаустрофобии внутри огромной страны.
Кантонский фронт
Скользя в грязи, мы забрались на берег реки. Под дождем рядом с бамбуковым навесом стоял взвод китайских солдат. Перед взводом выстроились восемь человек в больших конических соломенных шляпах, служивших зонтиками, желтых куртках из непромокаемой ткани, шортах и соломенных сандалиях – кули из конюшни. Семеро из них держали под уздцы лошадей размером чуть больше шетлендских пони. Восьмой кули сжимал поводья бывшей гонконгской скаковой лошади; ее захватили у японцев. Эта – единственная из всех – была лошадиного размера. Солдаты, кули и животные дрожали от холода, вода капала с них на поле, превращенное дождем в кашу.
Мы ответили на приветствие залитого водой взвода и забрались на лошадей. Моя, брыкавшаяся, как ребенок в истерике, лягнула нашего переводчика, и он упал в грязь. Каждый раз, когда эти миниатюрные лошадки ведут себя плохо, кули бьют их по носу и орут на них, а те визжат и пытаются укусить кули. Посреди всего этого неразборчиво прозвучал горн, и мы тронулись в путь по тропе, которая, судя по ее виду, состояла из смеси жира и клея. Каждый кули бежал впереди своей лошади. Дерганая походка наших скакунов напоминала резкие рывки тренажеров верховой езды в спортивном зале. Дождь лил как из ведра, одежду на нас можно было выжимать. От ливня вздулись горные ручьи, такие мутные, будто в них выстирали всю грязную одежду в этой части Китая. Мы следовали по тропе вдоль склона холма, уворачиваясь от мокрых кустов, пригибаясь под низкими ветками и поджимая ноги, когда переходили ручьи. Процессия, трясясь, двигалась вперед в промозглой тишине. Мы направлялись на Кантонский фронт.
Пятью днями ранее мы в темноте отправились на аэродром в Гонконге. Прислушиваясь к ветру, мы прождали там три часа. Полет отменили, когда пришла свежая сводка погоды, в которой говорилось, что в Наньсюне низкая облачность и нулевая видимость. На следующий день мы все же поднялись на самолете в облачное небо, пролетели полтора часа над горами и над позициями японцев, после чего вслепую приземлились на грязном поле в Китае. Там мы вместе с пятью китайцами сели в очень старый маленький «шевроле» и тряслись по грязной желтой дороге, пока в темноте не добрались до Шаогуаня.
Наша гостиница называлась «Свет Шаогуаня». У нас была небольшая гостиная с бамбуковыми стульями и столом, двумя слабыми керосиновыми лампами и плевательницей. За гостиной располагались каморки без окон, в каждой – две доски, прибитые друг к другу и поднятые на пару десятков сантиметров над уровнем пола; эти узкие платформы выполняли роль кроватей. Ванная комната была больше похожа на щель в стене: один эмалированный таз без ковшика, одна плевательница и одно зеркало. Мы распаковали одеяла и противомоскитные сетки (несмотря на холод, почему-то было много комаров – слабых, медлительных, с поджатыми задними лапками, то есть малярийных комаров) и расположились на ночлег в этом дворце.
На следующий день нас пригласил на обед генерал, который командовал в этой зоне боевых действий. Он выглядел как веселый Будда. Сидя за столом в тусклой комнате с каменными стенами, мы пили неизбежный чай, обменивались стандартными комплиментами и время от времени отпускали жалкие вежливые шутки. Когда с формальностями было покончено, мы присоединились к генеральному штабу за изумительной трапезой, состоящей из двенадцати различных блюд – от супа из акульих плавников до «столетних» черных яиц.
В Китае есть старый обычай – напаивать гостей вусмерть. Только хозяин имеет право прекратить распитие, если с сожалением объявит, что у него закончилось спиртное. Даже в армии, где действует сухой закон, для гостей всегда найдется рисовое вино. Поэтому генерал и офицеры предлагали один тост
ebooksa