Человек разговаривает с ветром,

— Вы ведь знаете, в этот день началось Сентябрьское восстание! И каждый год отец подымается на «Пой, петух» и стреляет четыре раза…

Я понял его объяснения: первый раз — за Апрельское восстание, второй — за Сентябрьское, третий раз — за восстание Девятого сентября. А четвертый? А четвертый раз за то, что жив род Рангеловых и никому не стереть его с лица земли; за то, что повсюду можно найти его росток; что вся страна превращается в огромный, верный русскому оружию род, где каждый ребенок может сказать: «Мой прадед Рангел был повстанцем!»

Перевод с болгарского Т. ТЕХОВОЙ.

Захар Дичаров

ГЛУБИНЫ СЕРДЦА

Меня спросили, почему я храню на своем столе этот светло-коричневый камешек с розовыми прожилками. Мне подарил его капитан-лейтенант Бобровин. Когда я уезжал из Н-ской базы подводных лодок, он протянул его мне и сказал, приятельски улыбаясь:

— Возьмите-ка с собой… Можете вы понять, что такое для моряка родной берег?.. Этот камень — кусочек нашего берега.

Вот я и привез эту частицу бескрайнего нашего материка. Долго вез…

Помню, однажды я спросил у Бобровина:

— Скучно тут живется, а?

Капитан-лейтенант присел на базальтовую глыбу, поросшую редкой травой. Фуражку он снял, подставляя ветру широкий лоб, и волосы его сразу стали похожими на растрепанный лен. Он поглядел на меня искоса, через плечо, и усмехнулся, словно дивясь моей наивности:

— Вижу, вижу. Жаждете встретить этакого, знаете, героя — сто лет прожил у черта на рогах, а все кричит: «Отлично!» Не верьте таким! Стоять в бухте Мария — не мед, нет, нет — не мед!

— Ну а служба ваша, политработа? Она…

Бобровин встал, прошелся, вновь остановился, не переставая жевать какой-то стебелек. На фоне чистого бирюзового неба отчетливо обозначилась его широкая в плечах фигура.

— Человек тем и силен, — произнес он так, будто объяснял урок, — что может приказывать себе. Службу я себе выбирал и, стало быть… — Он не закончил, но я и так понял, что за этим «стало быть» стояло: «Долг есть долг. И он выше всего, этот долг. Выше меня и вас. Выше наших личных желаний и каких-то расчетов».

Но ничего такого вслух Бобровин не сказал. Да и сказать бы, видимо, не мог. Хотя знакомы с ним мы были всего несколько дней, я уже успел заметить, что человек этот — охотник до шутки, очень доброжелательный к людям — терпеть не может громкой фразы, не выносит ни малейшей фальши и что за его привычкой слегка иронизировать кроется большая требовательность к себе.

Как-то я возьми и попроси Бобровина рассказать о себе. Он покачал головой, усмехнулся одними глазами и не без иронии отрапортовал:

— Бобровин. Михаил Мартынович. Тридцати восьми лет. Женат. Двое детей. Собирался стать педагогом и в общем стал им: три курса пединститута плюс военно-политическое училище. Пропагандист политотдела базы… — Уловив мое недоумение, он добавил с веселым чистосердечием: — Всё!

Пожалуй, я так бы и уехал, мало что добавив к своему пониманию этого человека. Но тут произошло вот что.

Накануне отъезда, утром, я зашел в кабинет Бобровина: мы собирались с ним на один из кораблей. Планы наши, кажется, нарушались. Я понял это уже по внешнему виду капитан-лейтенанта. Он стоял у окна, за которым серел мутный неласковый день, и в чем-то сегодняшняя погода и настроение Бобровина были схожи.