— Не мудрую, а не хочу даже думать про это.
— Не понимаю тебя. Другие хоть с бабами как-то живут, устраиваются, а ты...
— А мне бабы не нужны.
Кривил Антипов душой. Самую малость, но кривил: и о возможной женитьбе иногда подумывал, и тоска его часто заедала, но не хотел ни с кем делиться прожитым, нести в чужую жизнь, в чужую судьбу свое, личное. А женившись, придется все — и хорошее, и плохое — на двоих делить, иначе какая же получится семья?.. Жить вместе, оставаясь каждый сам по себе, — эта ни к чему.
Да и не может ее быть, второй семьи. Вот если бы у него не сложилось что-то с женой, не получилось, как у людей бывает, тогда другое дело. А ему нельзя пожаловаться: все было в прошлом, как и должно быть. Человек в ответе не только перед собственной совестью, хоть она, совесть, и высший судья; не только перед живыми — будь то родные, близкие люди или просто знакомые, — но и перед мертвыми. И когда возможно и допустимо, уверен Антипов, говорить о грехе вообще — нет большего греха, чем осквернение памяти...
Живой постоит за себя. Мертвый не укорит ни словом, ни взглядом.
— Черт тебя знает, — сказал Костриков после долгого молчания. — Какой-то ты не от мира сего, Захар.
— От сего, — возразил Антипов. — Все мы на одной земле живем, но понятия у каждого свои.
— Не при живой же жене я тебя к бабам толкаю, дурак!
— Не в блуде дело. Бывает и блуд простителен.
— А в чем же, в чем?!
— Не умею объяснить.
— Дочь замужем, у нее своя семья...
— Пока не знаю.
— Чего не знаешь? — удивился Костриков.
— Муж у Клавдии есть — это правильно, а насчет семьи еще неизвестно. Семья и без мужа может быть, а может ее и с мужем не быть. Такое дело.
— Понесло! — Костриков покачал головой.
— Долг у меня есть перед другими, — сказал Антипов серьезно, — который я обязан исполнить и вернуть. Внучка вот...
— Она же с тобой и останется.
— А мать ее, Татьяна? Ее, по-твоему, тоже с собой замуж брать?