Аделаида достала из кошелька золотую монету и протянула мне через решетку. Я взял торопливо ее руку, покрыл поцелуями, крепко держа ее. Склонившись над ней, я успел снять со своего пальца знакомый маркизе алмазный перстень и надеть на тот палец, на котором она носила обручальное кольцо. Быстро повернувшись, я заторопился прочь.
— Боже милосердный, что это? Значит ли это, что... Погодите же немного!
Но я уже резко захлопнул за собой дверь.
Можно представить, каким раздумьям предавался я на обратном пути. Меня переполняла радость, мне казалось, я заново рожден. Кровь моя согрелась и струилась быстрее в жилах, благодатное пламя теплилось в моей груди, одушевляло чувства и окрыляло каждую мысль. Это было счастье юной любви после первого взаимного признания.
В каком только лучезарном свете не представало передо мной будущее! Мне виделось, что оно покоится на неком прочном, незыблемом основании. Небо было ясным и синим. Исчезли даже мелкие облачка, и влажный воздух не предвещал надвигающейся грозы. То был один из прекраснейших весенних дней в моей жизни, когда сердце предается мечтам и желаниям, не думая о наступлении вечера.
Я был уверен, что Аделаида в состоянии полностью исцелить графиню от ее болезни. Они давние подруги, а для женского горя нет более мягкого и утешительного прибежища, чем женская грудь. Жена моя своей кротостью и нежностью должна была подбодрить Каролину; благодаря своему опыту стать ей надежной предводительницей и послужить поучительным примером в ее горе. Вернувшиеся добродетели способны были заново укрепить эту дружбу, оказать помощь, подать совет и проявить щадящую участливость. В общении с ней Каролина должна понять, что она может потерять и что обрести.
Но бедное человеческое сердце! Не ведая о будущем, обманутое им же самим созданными мечтами и розовым сиянием сладостной надежды, упоенное самим собой, оно является легкой добычей самоуверенности. Принимая свои безрассудные фантазии за действительность и мня себя достигшим чертога радости, воображает оно, что преодолело все трудности, и наслаждается, едва обращая внимание на отдаленные удары грома, поскольку гроза, как ему кажется, миновала. Разве мог я предчувствовать какое-либо несчастье, вновь завидя вдали замок графа? Он стоял у окна с носовым платком в руке и махал мне усердно издали, иногда отворачиваясь и осушая слезы.
«Милосердный Боже! — подумал я. — Что еще могло произойти? Что-нибудь с Каролиной? Нет, нет!» Она шла на поправку, и граф мне об этом сообщал. Его последнее письмо, написанное позавчера, было очень грустным, но он ничего о себе не говорил и, казалось, сумел меня утешить по поводу превратностей судьбы. Он утешал меня! Но что же могло случиться? Новости из Испании? Навряд ли!
Грудь мою все более теснило, и я почти уже не мог дышать от волнения, когда карета спокойно остановилась у замка.
Граф дожидался меня на ступенях, его необычайно бледное лицо было искажено волнением. Он задержал на мне какое-то время взгляд своих темных глаз, который определенно был полон тайного, пугающего значения. И когда я ринулся в его объятия, он обнял меня крепче и теплей обычного. Его блуждающий взгляд застилали слезы, и рука его дрожала в моей.
Я взглянул на него в полнейшем замешательстве. Казалось, он не мог вынести моего взгляда и потупил глаза.
— Ты болен, мой друг? — спросил я его.
— Я чувствую себя прекрасно, — ответил он.
— Что делает Каролина? — спросил я торопливо и задрожал всем телом.
— Ей гораздо лучше, она гораздо спокойней, очень грустна, но узнает меня и сына. Вчера она весь день была в сознании. Но ты увидишь сам.
Казалось, добрый граф старался отвлечь мое внимание, чтобы помешать расспросам. Но сердце мое было переполнено. Я не выдержал.
— И что еще нового случилось?
Он задумался на миг и потом, с деланным равнодушием, ответил небрежно:
— Ничего, насколько мне известно, Карлос.
— Но настроение твое столь значительно, столь заметно переменилось.