Путешествие наше протекало довольно спокойно. Весть, которую принес графу Якоб, придала мне уверенности. Возможно, следовало быть осторожней, но мое бедное сердце цеплялось и за соломинку, чтобы не утонуть в безбрежном море забот. Я положил себе за правило со спокойствием относиться ко всему и страстно искал всяческих наслаждений, обретая забаву в наблюдении за странными для меня и сложными характерами, которые притягивали мое любопытство и радовали своей новизной. Теплота человеческой натуры в Италии благодаря сладострастному климату превращается в пожирающий жар изобильного, непристойного остроумия, которому сопутствует жадный, ненасытный темперамент; ревнивые, но одновременно превращенные через наслаждение в рабов мужчины, ограниченные в своей свободе, осаждаемые любовниками коварные женщины — все это способствовало такой смеси персонажей, которая не нуждалась ни в каких одеяниях[257], чтобы превратиться в маскарад. Как отстраненный зритель наблюдал я тысячекратную прелесть в уловках нежной, обдуманной любви и сильнейших вспышках подлинно южной страсти, теплоту которой только начинал познавать.
Граф разделял мои наблюдения и чувства. Мы находили себя достаточно взрослыми и опытными, чтобы пугаться при каждой вспышке страсти. Еще немного — и эта уверенность заставила бы нас пасть там, где при некоторой осторожности можно было наверняка уберечься от опасности. Лишь с трудом удавалось нам избегать незначительных, но поэтому столь трудных для обнаружения ловушек, прелестной искусной игры страстных мин, которая присуща итальянкам, ласковости, которая нас притягивала и вновь отталкивала, их свободной сущности, не знающей никакой сдержанности, заразительности всеобщих обычаев, особенно в это время года, когда маска подстрекает к необыкновенной раскованности или даже дает на нее право.
Приток чужестранцев в Венецию был необычайно велик. Никогда еще не было здесь такого блестящего карнавала[258]. Столь великой всеобщей радости, всеобщей склонности к необузданности, такого многообразия общественных развлечений, народных празднеств и частных увеселений не помнил еще никто. Городская площадь весь день кишела тысячами страннейших одеяний; представления, балы, увеселительные поездки способствовали возникновению всевозможных интриг и подстегивали к поиску еще более острых и прекрасных ощущений.
Кто в Венеции не имеет успеха у дам, тот должен оставить даже и помыслы о любви. Дамы преследовали нас, изобретая тысячи остроумных способов. Впереди, обгоняя нас, бежала наша слава; не имея повода хранить инкогнито, мы заботились прежде всего о том, чтобы достойным поведением оказать честь нашему высокому статусу. Поэтому в нас видели хорошую добычу. Однако следует добавить, что граф был одним из красивейших и интереснейших мужчин на всем свете. Благодаря своему мягкому, без подколов, остроумию он очаровал все умы, а благородство и искренность характера завоевали все сердца. Я также выглядел весьма неплохо и обладал большей хитростью, опытностью и знанием женщин, чем мой друг, и все же подле него должен был довольствоваться второй ролью.
Однако, совершенно не ревнуя, я позволял ему преследовать его блистательное счастье. Лишь иногда сдерживал я графа, когда, как мне казалось, ущемлялись права Каролины. Граф любил меня столь нежно, что предоставил мне полностью им руководить. Его горячий темперамент и необычайная чувствительность, перед которыми не могло устоять ни одно женское сердце, благодаря чему ни одно его увлечение не оставалось без ответа, вели его на окольную дорогу, однако я всячески старался удержать его от излишеств.
Граф не стремился к грубой чувственной любви, которую преимущественно и можно найти в Венеции, — в этом он был со мной полностью единодушен. Однако сладострастие, скрываясь под покровом нежности, чувствительности и бескорыстия, было такой подбадривающей паутиной нежности, чувствительности и бескорыстия, что становилось тем более соблазнительным. Встречая в женщинах столько прелести, столько искусства, столько готовности к пламенным, никогда прежде ему не известным ласкам, граф часто терялся, не зная, как он всему этому должен противостоять. Как часто желал я, чтобы ему сопутствовал некий гений, могущий сопровождать его там, куда не дерзал проникнуть мой взгляд.
Наконец герцогиня фон Ф*** пленила его вкус. Она обладала всеми качествами, которые нравились графу в женщине, и в том соединении, которому он не мог противостоять. Красивое тело ее было словно проникнуто страстностью; настроение казалось более добродушным и искренним, чем блестящим. Она не выдавала сноровку в любви, однако была готова позволить себя к ней принудить, защищаясь побегом, чтобы затем больнее ранить преследователя; графиня мудро умела распределять свои любезности и тем самым сообщать им большую действенность; а затем всем пожертвовать своему возлюбленному и полностью отдаться высшему, всепоглощающему наслаждению любви, властвуя собой и своим повелителем. Именно таких качеств искал в женщине граф, который желал быть соблазненным против своей воли.
Он без утайки рассказал мне о своих впечатлениях. Я же не скрывал своей радости, что некое серьезное чувство отвлечет его от всех прочих соблазнов и он сделается для них неуязвимым. В своей любимой он видел не что иное, как идеал женщины, которая может сделать его счастливым, даря ему свою дружбу. Я укреплял веру графа в бескорыстие и чистоту ее любви, надеясь, что эти представления остановят его от покушения на ее добродетель, которая могла оказаться слишком слабой. Однако герцогиня сама разрушила эту игру. Не отличаясь сдержанностью, она привыкла пленять соотечественников своей чувственностью, потому и чужеземцев не желала исключать из своих правил.
Замужество не принесло ей счастья. Герцог был стар и невыносимо ревнив. Он держал в заточении бедняжку, которая жаждала наслаждений и, возможно, не изменила бы ему всерьез, если бы не встретила графа. Наверное, все, что она знала о любви, сводилось к чувственной страсти, каковая, разгораясь вопреки препятствиям, все же не может существовать без надежды. До сих пор герцогиня пользовалась такой репутацией, что ни одному мужчине она не могла подать надежды настолько, чтобы тот отважился на какое-либо дерзкое предприятие; и никому еще не довелось открыть тайны, каким образом можно было бы снискать доверие ее мужа и склонить его на свою сторону. Герцог счел за должное представить графа своей супруге, поскольку она так же, как и мой друг, предварительно заверила, что чужда большого общества и любит уединение. С тех пор не проходило ни дня, когда граф не был бы приглашен герцогом к обеду и не был бы со всею силой принуждаем остаться, чтобы отобедать. Они засиживались допоздна за беседой, играли в шахматы или посещали игорные дома, балы, а также площадь Святого Марка с прилегающими к ней улицами. Площадь эта славилась тем, что там молодые распутники смешивались, одетые в безвкусное тряпье, с толпой, шутили со своими знакомыми на тысячу ладов, подвергались порой опасности быть втянутыми в драку, завязывали с подружками всех своих друзей теснейшие знакомства, вкладывали деньги во все лотереи и во все «фараоны»[259], всюду проигрывали и, однако, были не менее счастливы в своем остроумии, чем короли.
Если бы я знал сразу, что граф против воли позволит себя похитить и что его сердце примет такое участие в этой развратной жизни, встав между герцогом и его супругой, я бы, разумеется, нашел, что это уж чересчур. Вознаграждение казалось мне слишком низким в сравнении с тем, что он должен отдать взамен. Однако с тех пор, как я взглянул на происходящее с этой точки зрения, я уже более не сдерживался и стал разделять все их увеселения, не делая графу ни малейших упреков. Я не столько был озабочен его здоровьем или состоянием, сколько тем, что постоянное притворство может повредить его достойной обожания искренности и безграничной дружбе со мной.
Герцогиня, однако, умела его отблагодарить за сию избыточную жизнь сердца. Оба поэтому старались не упустить ни одного счастливого мгновенья, если таковые выпадали, и использовать все, что можно, к своему удовольствию. Взаимная любовь, о которой они догадались еще задолго до того, как граф сделался другом дома, позволила им изобрести тысячу уловок, выражать свои чувства незаметно перед глазами целого света, горько друг другу жаловаться, делать взаимные упреки, вновь прощать, восстанавливать нежный мир и, кроме того, заключать множество договоренностей на будущее, — и все это происходило так, что ни одна человеческая душа не могла что-либо заподозрить. Через посредничество графа наконец получил и я свободный доступ в этот дом, но казался настолько равнодушен к продолжению знакомства, что герцог и ко мне не испытывал никакой ревности. Однако оттого, что я принимал такое теплое и неизменное участие в увеселениях обоих друзей, герцог вообразил, что меня снедает некое тайное горе, и желал предпринять все возможное, чтобы меня рассеять. Вскоре я вошел в его доверие и неоднократно имел возможность, как зритель наблюдая прекрасные уловки тайной любви, оказывать влюбленным тысячи важных услуг. Но от этого они не приблизились к исполнению своих желаний. Хотя за герцогиней теперь не было столь строгого надзора, супруг ее не спускал с графа глаз по причине чистейшей дружбы. При столь длительном препятствии страсть прекрасной итальянки разгорелась настолько, что она готова была отважиться на любые меры.
Она стала упрекать графа, что тот не желает ничего предпринять, однако граф извинялся тем, что это, очевидно, невозможно. Герцогиня пригрозила, что навестит его ночью, как-нибудь сбежав на полпути от мужа, и граф, любивший более из романтической склонности, чем по страсти, узрел в том величайшую опасность и с наступлением каждой ночи был объят ужасом, усиленно стараясь обдумать, как предотвратить возможное несчастье.
Наконец наступила столь страстно ожидаемая герцогиней ночь. Муж ее вернулся после пирушки во хмелю и был так плох, что пришлось послать за врачом. Врач отворил ему тут же вену, но пациенту становилось все хуже, и он принялся бредить по причине сильного жара. Чтобы не мешать покою больного, ему отвели другую комнату, удалив тем самым от герцогини. Она тут же обула сандалии, дала своей доверенной камеристке необходимые распоряжения и поспешила через тайную дверь дворца в стоящую наготове гондолу, которая дожидалась ее на канале в течение многих ночей.
В нашем доме мы тоже вынуждены были прибегнуть к величайшей осторожности. Герцогине оставалось только постучать, чтобы ее впустили. Граф никогда не ложился спать до рассвета, и, если ему нужно было отлучиться, я стоял на страже, чтобы в случае необходимости принять герцогиню и сразу же оповестить графа. Поскольку герцогиня уже предупредила его, что придет при первом же удобном случае ночью, граф всегда старался как можно ранее покинуть общество, и затем мы проводили всю ночь в доверительных беседах. Его ожидание было в высшей степени напряженным, он не слишком доверял осторожности своей возлюбленной, которую, казалось, ослепила сила страсти; тихий, отдаленный шорох, скрип двери или половицы заставлял графа испуганно вздрагивать, он настораживался при каждом стуке, даже если это было в соседнем доме.
Однажды ночью, уже под утро, послышался шум у входа. Дверь отворили, и все вновь сделалось тихо. Граф вскочил и прислушался. Я тоже поднялся, чтобы при малейшем знаке удалиться. Протекло еще несколько минут, но было по-прежнему тихо. Невероятно, чтобы постучавшийся был кто-либо другой, кроме герцогини, а она знала расположение комнат в нашем доме в совершенстве. Эта глубокая мертвая тишина была непостижима.
Наконец, не утерпев, граф взял светильник и пробрался к двери. Некоторое время он стоял прижав ухо к двери, после чего открыл ее и посветил наружу — на верхней площадке лестницы лежал кто-то, закутанный в белое. Вскрикнув, граф ринулся туда. Еще прежде чем я заслышал новый вскрик, я поспешил к нему. Граф поставил светильник на пол и поднял женщину, которая казалась совершенно безжизненной. Сандалии ее были разорваны и одежды в очевидном беспорядке. Я посветил на нее. Боже милосердный! Это была герцогиня.
С величайшим трудом она очнулась. Будучи в смятении чувств, герцогиня сразу же пожелала, чтобы ее отнесли домой. Мы оба заверили, что проводим ее, поклялись, что в этом отношении она может оставаться совершенно спокойной, и спросили боязливо об обстоятельствах сего происшествия.
— Велите сейчас же обыскать свой дом, — дрожа всем телом, сказала она. — Кто-то чужой, должно быть, спрятался здесь.
После того как граф позвонил и отдал приказ, чтобы были произведены всевозможные поиски, герцогиня продолжала рассказывать:
— Уже более получаса прошло с тех пор, как я остановилась на канале напротив вашей двери. Но я не могла выйти, поскольку заметила двух молодых людей, углубленных в беседу. Насколько я могла видеть в сумерках, они были облачены в военные мундиры и тихо переговаривались на чужеземном языке, так что я не могла понять ни слова. Прождав напрасно и боясь потерять еще больше времени, я отважилась сойти на берег рядом с ними и постучать в дверь. Мне отворили. В ту же секунду один из них втиснулся вместе со мной, швырнул меня на пол и, так как я угрожала, что буду звать на помощь, накинул на меня покрывало и вытолкал кулаками на площадку, где, ища спасения, я упала без чувств. По понятным причинам я не могла отважиться громко кричать, и со мной обращались в полной темноте способом, от которого, думаю, останутся следы на всю мою последующую жизнь.
ebooksa