– А вторая – часовая. В кутасовской усадьбе стоит. Тоже бесполезная, потому как, я так рассуждаю, ежели есть часовая башня, так она должна время показывать, а эта… Баловство одно, а не башня.
– Не показывает? – спросил Дмитрий. Ему уже хотелось увидеть обе башни залетного архитектора, пусть бы даже они и считались бесполезными.
– Куранты есть, фигуры какие-то на самой верхотуре под музыку крутятся, а толку нет. Проработали те куранты всего пару дней, пока сам же архитектор с башни по пьяной лавочке чуть не свалился. С тех пор там все на замке. Я же говорю, бесполезная вещь. Ну, а что у нас на Стражевом озере делается, вы сами скоро увидите. Там третья башня.
– Тоже бесполезная? – усмехнулся Дмитрий.
– А как вы думаете, барин, нужен на озере маяк?
Про маяк, помнится, писал Виктор. Собственно, он и отправился в эту уральскую глушь, чтобы маяк наладить. Но тогда Дмитрий не особо задумывался, где этот маяк располагается. Выходит, на озере. И в самом деле странно.
А город приближался, ширился, но по-прежнему был похож на большую деревню. И даже далекие трубы железоделательного завода не могли замаскировать эту кричащую провинциальность. Про провинциальность Дмитрий сначала подумал, а потом сам же себя и одернул. Если хотелось жить в городе, так и оставался бы себе в столице, в теплой конторе, под родительским крылом. А коли выбрал романтику и самостоятельную жизнь, так и нечего…
Здесь, на открытом, залитом солнцем пространстве, воспоминания об увиденном в лесу не исчезли окончательно, но все же померкли настолько, что больше не заставляли сердце нестись вскачь. Даже успокоившаяся лошадка перешла с рыси на неспешную трусцу.
– С тем парнем, Ерошкой, надо что-то делать, – сказал Дмитрий.
– Сделаем. – Мужичок кивнул. – Вот сейчас вас до места доставлю и загляну к приставу. Пущай сам разбирается.
С домом Софья управилась быстро, прибралась, проветрила комнаты, вымыла полы, выбила половики, зажгла лампадку у образов, выставила во двор горшки с мертвыми цветами. Двор тоже привела в порядок, найденной в сарае косой покосила бурьян. Косить ее когда-то давно научил отец. Сказать по правде, отец многому ее научил, и за науку она была ему благодарна.
Стоило только закончить убираться, как во двор заглянула старушка, представилась Никитичной, назвалась соседкой Евдокии. Старушка смотрела внимательно, ждала объяснений. В Перми бы Софья никаких объяснений давать не стала, но этот маленький городок жил по своим законам, и в людском любопытстве не было ничего необычного. Из него даже можно извлечь кое-какую пользу. Если Софья собиралась здесь задержаться – а она собиралась! – то с соседями нужно жить в мире, да и старушка показалась ей славной, любопытство ее было бесхитростное, не злое. Зло Софья чуять умела. Тоже отец научил.
От приглашения заглянуть на чай Никитична не отказалась, но сразу в дом не пошла.
– Ты иди, а я сейчас, – сказала и вышла на улицу, чтобы через четверть часа вернуться с крынкой молока и краюхой белого хлеба.
К тому времени Софья уже успела накрыть на стол. Заварила чай, в кладовой нашла мед, из дорожной сумки достала еще в Перми купленные шоколадные конфеты. Шоколад она любила с детства, в то, что в Чернокаменске найдется хоть один приличный кондитерский магазин, не верила и поэтому конфет взяла с запасом.
Пригодились конфеты. Никитична на обертку из золотой фольги посмотрела с опаской, словно не верила, что внутри может быть что-то съедобное, и конфету в рот положила не сразу, долго ее разглядывала, удивлялась отлитым из молочного шоколада завитушкам. Ее испещренное морщинами лицо сначала напряглось в ожидании подвоха, а потом на нем отразилось изумление и почти сразу же блаженство.
– Угощайтесь, Акулина Никитична. – Софья придвинула к ней чашку с чаем и вазочку с конфетами, а себе отрезала большой ломоть хлеба, намазала его медом. Оказалось, что она изрядно проголодалась, и шоколад ее сейчас интересовал куда меньше, чем хлеб.
От угощения старушка отказываться не стала. Не много, наверное, в ее жизни нашлось радости, а Софье конфет было не жалко. Чаепитие с конфетами располагало к разговорам. Говорила в основном Никитична, а Софья большей частью слушала. Ей многое предстояло услышать. И про прежнего мужа Евдокии, который умер молодым, и про ее убитого сына, и про племянника, который оказался вовсе не племянником, а беглым каторжником. Про лжеплемянника было особенно интересно, Никитична это понимала, поэтому вопросам не удивлялась и отвечала на них подробно и обстоятельно.
– Федьку-то я плохо знала. – Она дула на уже и без того остывший чай, скручивала фольгу в трубочку и с вожделением смотрела на вазочку с конфетами. – Но дурного про него ничего сказать не могу. Парень он был хороший, хоть и государственный преступник. К Евдокии относился со всем уважением. Да и она его любила. Ты уж, Соня, прости, что я при тебе так не про твоего законного мужа, а про самозванца, но кто ж настоящего Федора видел-то? Евдокия не видела, поверила человеку на слово. И вишь, куда их всех вера завела?
– Куда, Акулина Никитична? – Софья налила себе вторую чашку чаю, сказала ласково: – Да вы кушайте конфеты. Что ж на них смотреть-то?