– Ты мне любая не люба. – Сказал правду, не испугался даже острозубого оскала, который албасты считала улыбкой.
– Ну, какая есть. – Белые волосы меж тем уже сплетались в длинные косы, и косы эти, слепо шаря по земле, потянулись к спящему Глухомани.
– Не балуй, – велел Кузьма строго и поскреб давно зарубцевавшуюся, но до сих пор ноющую рану на ноге…
…Молодой он был тогда. Молодой и неопытный. Оттого и сунулся один в тайгу. Оттого и не разглядел запрятанный в прошлогодней листве медвежий капкан. Когда щелкнули стальные зубья и захрустели раздробленные кости, взвыл по-звериному. Выл недолго, потому что от боли провалился в беспамятство. А когда снова очнулся, боль никуда не делась. И капкан по-прежнему был на месте, вгрызся в плоть намертво. Кузьма пытался разжать его челюсти, но силенок не хватило, только хуже себе сделал, растревожил рану. И проржавевшая цепь была закреплена вокруг старого дерева намертво. Цепь такую не порвал бы даже самый матерый медведь, не то что шестнадцатилетний пацан.
А места глухие, далекие от людских троп. Тут уж ори не ори – никто не услышит и на помощь не придет. Если только медведь, тот самый, на которого поставлен капкан. Медведь придет, а тут он – готовая закуска…
Умирать было страшно, хоть на цепи, хоть в медвежьей пасти, и Кузьма снова завыл. Или не завыл, а заскулил тоненько, по-щенячьи. Это уже потом, спустя двое суток, смерть от медвежьих лап показалась ему едва ли не благословением. Куда страшнее медведя были жажда и боль в распухшей, превратившейся в колоду ноге. Боль была милосерднее, от нее Кузьма хоть на время проваливался в забытье, но даже там, в забытье, не переставал грезить о глотке воды. И когда вода эта наконец полилась ему в глотку, решил, что продолжает грезить.
– Эй, тихо-тихо, малец, не захлебнись. – Раньше в его грезах-кошмарах не звучал человеческий голос, слышались только звериные рыки. Чтобы узнать, кто же это с ним разговаривает, нужно было открыть глаза, а сил на такую малость не осталось. Сил хватало лишь на то, чтобы глотать теплую, но все равно до одури вкусную воду. – Как же тебя угораздило-то? Ты потерпи, я сейчас.
Снова сделалось больно. Это была не привычная уже боль, а острая, вырывающая из груди сиплый крик, опаляющая самое нутро. Хорошо, что закончилась она быстро, обернула Кузьму черным одеялом, подняла с земли, куда-то понесла.
В себя он пришел в охотничьей сторожке. Света в ней едва хватало, чтобы разглядеть низкий потолок да свисающие с него клочья паутины.
– Жив? – Голос этот Кузьма запомнил. Голос не дал ему умереть от жажды.
– Пить… – Хотел сказать, но получилось прошептать.
– Будет тебе вода, малец. – В поле зрения появилась сначала рука с железной кружкой, а потом и сам человек.
Это оказался старик. Еще крепкий, с прямой спиной и по-детски яркими глазами. На голове его была косматая волчья шапка, а за поясом торчал нож с резной костяной рукоятью. Человек смотрел на Кузьму без интереса и без жалости, задумчиво хмурил седые брови.
– Живучий, – сказал, забирая у Кузьмы пустую кружку. – Другой бы на твоем месте уже давно окочурился, а ты молодец, не сдался, зубами за жизнь цеплялся.
И ничего он не цеплялся, просто так вышло. Повезло.
– Повезло. – Старик кивнул. – Мне как раз такой и нужен, живучий и везучий. Если смерти в глаза смотрел и не испугался, то и ее не испугаешься.
– Кого? – спросил Кузьма просто так, неинтересно ему было знать правду. А вот есть хотелось очень сильно.
– Ее.
Старик отступил в темноту, а вместо него из темноты вышла девка такой красоты, что у Кузьмы аж дыхание занялось. Разве ж можно такую бояться?!
– Думаешь, сгодится? – Девка стояла не шелохнувшись, а белые косы ее медленно извивались в воздухе, прямо перед глазами Кузьмы, завораживали. – А если не выдержит, помрет?