Девка прищелкнула пальцами и в ту же секунду превратилась в древнюю старуху. И только косы остались прежними, живыми.
– Он и так помрет. Ты рану его видела?
– Слишком молод. – Раздвоенный змеиный язык вывалился между острых зубов, потянулся к Кузьме. Кузьма замотал головой, попытался отползти от ведьмы подальше.
– Молодость – это не порок. – Старик усмехнулся Кузьме, а потом спросил: – Жить хочешь, парень?
Жить он хотел. Сейчас, когда к нему тянулась эта седая нечисть, жить хотелось особенно сильно.
– Без нее, – старик кивнул на ведьму, – без ее силы ты, парень, не жилец. Я тебе ничем помочь не смогу, если только глотку перерезать, чтобы не мучился. Хочешь?
Во рту пересохло, Кузьма замычал, снова замотал головой.
– Не хочешь. – Старик удовлетворенно кивнул. – Тогда прими ее помощь.
Стоило бы спросить, а что взамен, но он не спросил. Отдал бы все, что угодно, так сильно ему хотелось жить.
А ведьма уже все поняла, улыбнулась острозубо, провела раздвоенным языком по сухим губам. Косы ее, словно живые, ухватились за край шкуры, которой был укрыт Кузьма, потянули, обнажая ноги. На рану он смотреть не хотел, потому что знал, что увидит. Не осталось у него больше ноги. А то, что осталось, окровавленное, гниющее, это больше не нога. От нее только боль и смерть, прав старик. Как же ему жить калекой?..
– Если выживешь, – ведьма перекинула косу через плечо, – калекой не останешься. Все заживет, обещаю.
Он только это и услышал, что все заживет, закивал торопливо, чтобы она не передумала.
– Будет больно, – предупредил старик, и в сиплом голосе его послышалась жалость.
– Больнее, чем есть, не будет. – Кузьма сцепил зубы. – Я готов.
Он ошибся. Могло быть больнее. Могло быть куда больнее. Он понял, как ошибался, когда острый коготь ведьмы впился в его размозженную капканом плоть. Захотелось умереть, прямо сейчас, сию же секунду, потому что терпеть это не было никаких сил. И забвение, такое ожидаемое, такое благословенное, не приходило.
– Я предупреждал. – Сиплый голос старика пробился к Кузьме сквозь крик, сквозь его собственный крик. А костлявые пальцы крепко сжали его лодыжку, вонзили в рану раскаленное острие ножа. Запахло металлом и горелой плотью. – Потерпи, парень, – сказал голос.
– Долго?..
Вопрос его остался без ответа, а сам он оказался совсем один. Один на один с чудовищной, нечеловеческой просто болью. Когда не осталось ни сил, ни слез, ни голоса, когда губы были искусаны в кровь, а ногти обломаны до основания, все закончилось. На Кузьму навалилась благословенная темнота, и перед тем, как соскользнуть в ее ласковые объятия, он успел подумать, что не справился, что пришел его час…
– …Ты как?
Скрипучий голос прогнал темноту, а чужие настырные руки что-то делали с телом Кузьмы, ворочали, разминали занемевшие мышцы. Едко пахло какой-то мазью. Хотелось пить и есть.