РазNообразный Наполеон

Назвать это «туром по наполеоновским местам», наверное, нельзя, хотя при желании можно. Война почти везде – рядом.

Или «только что», или «за соседним холмом», или «вот-вот». Наполеон всегда появляется по желанию героя или автора.

Подходим к деликатному вопросу, на который все же придется ответить. Чайльд-Гарольд – он Байрон или другой? Сколько научных работ посвящено этой теме! Поэт создал особый тип героя, его так и назвали – «байроновский», но вот писал ли он Чайльд-Гарольда исключительно с себя?

Я всего лишь предлагаю свою версию. В Чайльд-Гарольде многое от Байрона. Однако он не только герой, но и некий инструмент. Или, если хотите, системообразующий элемент конструкции, придуманной Байроном. Поэт то сближается с героем, то удаляется от него, иногда он и вовсе убирает его на время. Порой Байрон смотрит на мир глазами Чайльд-Гарольда, а иногда наблюдает за самим Чайльд-Гарольдом со стороны. Словом, как выражаются литературоведы, в композиции Байрона есть «нарочитая свобода».

Свобода для Байрона вообще нечто священное. Все его рассуждения, в том числе о Наполеоне, вертятся вокруг свободы. Очень абстрактной, как принято у романтиков. Многим из них повезло жить в эпоху перемен, но мало кто понял, нет, не смысл перемен, а перспективу. Обличая пороки современного им общества, они просто отказывались оценивать потенциал, скрытый в том, что уже сделано, что стало реальностью.

Ведь главное «разочарование» Байрона, как любого романтика, – разочарование во времени. Кому-то Французская революция не нравилась потому, что она была, кто-то, подобно Байрону, выражал недовольство тем, как она закончилась. Для всех Наполеон – главный герой своего времени. У Байрона – наиболее сложное отношение к нему.

Ты топчешь прах Империи, – смотри!Тут Славу опозорила Беллона.И не воздвигли статую цари?Не встала Триумфальная колонна?Нет! Но проснитесь, – Правда непреклонна:Иль быть Земле и до скончанья днейВсе той же? Кровь удобрила ей лоно,Но мир на самом страшном из полейС победой получил лишь новых королей…

Беллона – римская богиня войны, если вы не знали. А мы вместе с Чайльд-Гарольдом пришли на поле Ватерлоо. Туда, где все закончилось.

Томасу Элиоту описание Байроном Ватерлоо категорически не понравилось. Он почувствовал в нем «явную фальшь». Категорически не соглашусь! Впрочем, Элиот рассуждает об этой части поэмы с точки зрения слова. Я скажу о другом. Дух самой знаменитой битвы в мировой истории Байрон, на мой взгляд, передал мастерски. Пожалуй, мало кто с ним сравнится и лишь Гюго – превосходит. Я, может, и чересчур сентиментален, но не представляю, как могут не взволновать читателя эти строки:

День видел блеск их жизни молодой,Их вечер видел среди гурий бала,Их ночь видала собранными в строй,И сильным войском утро увидало.Но в небе туча огненная встала,Извергла дым и смертоносный град,И что цвело – кровавой грязью стало,И в этом красном месиве лежатФранцуз, германец, бритт – на брата вставший брат.

Байрон не любит войну, но он ценит героев. О главном герое он говорит едва ли не больше, чем о самой битве.

Сильнейший там, но нет, не худший пал.В противоречьях весь, как в паутине,Он слишком был велик и слишком мал,А ведь явись он чем-то посредине,Его престол не дрогнул бы донынеИль не воздвигся б вовсе. Дерзкий пылВознес его и приковал к пучине,И вновь ему корону возвратил,Чтоб, театральный Зевс, опять он мир смутил.

На «самом страшном из полей» нет Чайльд-Гарольда. Есть Байрон, рассуждающий о своем кумире. Порой – что у него уже вошло в привычку – отождествляющий себя с ним. Вот что он делает – он скорбит! Он понимает, что у человечества больше может и не быть такого героя.

Сверхчеловек, то низок, то велик,Беглец, герой, смиритель усмиренный,Шагавший вверх по головам владык,Шатавший императорские троны,Хоть знал людей ты, знал толпы законы,Не знал себя, не знал ты, где беда,И, раб страстей, кровавый жрец Беллоны,Забыл, что потухает и звездаИ что дразнить судьбу не надо никогда.

Это и есть самое главное. У Байрона очень личное отношение к императору. Пожалуй, из всех великих писателей и поэтов, которые жили в одно время с Наполеоном, но никогда не общались с ним, такого нет ни у кого.

Поражение императора в 1814-м вызывает у него почти физическую боль. «Настоящее безумие! Я сойду с ума!» – пишет он. Возвращение в 1815-м – полный восторг!

Менялось ли отношение Байрона к Наполеону? Да даже в рамках одного стихотворного цикла! Того самого, «наполеоновского», созданного в период с 1814 по 1816 год. «Ода к Наполеону», «Звезда Почетного легиона», «С французского», «Прощание Наполеона»…

Байрон то сожалеет о том, что император не погиб на поле брани, то, наоборот, говорит о том, что его звезда все равно никогда не погаснет.

Прощай же, о край мой! Но если свободыТы снова услышишь знакомый призыв —Фиалок надежды увядшие всходыТы вновь оживишь, их слезой оросив.Меня призовешь ты для гордого мщенья,Всех недругов наших смету я в борьбе,В цепи, нас сковавшей, есть слабые звенья:Избранником снова вернусь я к тебе!

…Наполеон прощается с Францией, Байрон до конца жизни не прощался с Наполеоном. Человеком, поправшим свободу, которую так высоко ценил поэт. Единственным, кто сможет ее вернуть. Парадокс? Не для Байрона – гения «мрачного эгоизма»… Он был так одержим Наполеоном потому, что они и правда похожи.

Зимой 1815 года, до того как император бежал с Эльбы и вернулся во Францию, Байрон говорит мужу своей сводной сестры, Джорджу Ли, что он величайший из живущих на земле людей. Полковник королевских драгун Ли, усмехнувшись, поинтересовался: «А как же Наполеон?» – «God! I don’t know that I do except even him» («Бог мой! Вот насчет него – не знаю»).

Раз в десять лет «великие поэты»,Как чемпионы в уличном бою,Доказывают мнительному светуСомнительную избранность свою…Хотя корону шутовскую этуЯ ценностью большой не признаю,Но почему-то нравился мильонамИ слыл по части рифм Наполеоном.

В поэме «Дон Жуан» он все же назвал себя Наполеоном. Правда, только рифм. Бедный Байрон! Сегодня и с этим-то многие не согласятся…

Гусарская удаль Артура Конан Дойла

«Я настоятельно прошу его писать в защиту славы французской армии, разоблачая клеветников и ренегатов».

С этими словами Наполеон, конечно, обращался не к писателю Конан Дойлу. Они адресованы Марселлену Марбо, лихому гусару, офицеру императорской армии.

После «Ста дней» Марбо, поддержавший императора, был вынужден покинуть Францию, а в эмиграции занялся литературным трудом. Одно из его произведений вызвало восхищение у прочитавшего его в ссылке Наполеона. Потому он и упомянул Марбо в своем завещании.