РазNообразный Наполеон

– Он был квинтэссенцией, – отвечал Гёте, – и по нему было видно, что это так, вот и все.

Как он это понял, про «квинтэссенцию»? С одного взгляда? На той самой встрече? О ней Гёте тоже очень любил вспоминать.

…Там были и другие люди. Сначала Талейран и Пьер Дарю, генерал – квартирмейстер французской армии и генерал Савори. Талейран молчал, происходящее его не сильно интересовало. Савори вообще говорил мало. Дарю, гений в вопросах коммуникаций и снабжения, но при этом человек прекрасно образованный, член академии, беседу поддерживал.

Разговор о литературе начал именно Дарю. Лесть – в меру, хорошее знание предмета. Дарю вспомнил, что Гёте когда-то переводил «Магомета» Вольтера. Тут император вмешался. Ему пьеса Вольтера категорически не понравилась. Он объяснил почему. Нельзя, чтобы «покоритель мира» изображал самого себя «в столь неприглядном свете». Гёте не успел ни возразить, ни согласиться. Император мгновенно перевел разговор на сочинения своего гостя, на столь почитаемого им «Вертера».

…За год до встречи в Эрфурте Гёте назвал Наполеона «величественнейшей фигурой, какая только возможна в истории». Это было в январе 1807-го, а годом раньше, осенью 1806-го, в Веймаре, где жил Гёте, бесчинствовали французские солдаты. В дом поэта они тоже ворвались, ночью, но что там произошло – доподлинно неизвестно. Видимо, ничего «сверхужасного», раз ни Гёте, ни его жена не вспоминали об этом. В любом случае даже пережитые «ужасы войны» не изменили отношения поэта к Наполеону. Восторг, перманентный восторг! Личная встреча чувства укрепила.

«Qu’en dit Mr. Gott?» («Что скажете, месье Готт?») Наполеон высказывал какую-то мысль и сразу же интересовался мнением собеседника. Гёте это нравилось необыкновенно. «…Меня поразило разнообразие, с коим он выражал свое одобрение. Редко он слушал неподвижно – либо задумчиво кивал головою, либо говорил „Oui“ („Да“) и „C’est bien“ („Это хорошо“) или что-то в таком роде.

«Вертера» Наполеон знает прекрасно. «Сделав различные, абсолютно верные, замечания, он указал на одно место и спросил: „Почему вы это сделали? Это неестественно“; далее он пространно и очень верно разобрал это место. Я слушал его с веселым лицом и отвечал с довольной улыбкой: я не помню, чтобы когда-нибудь кто-нибудь сделал мне такое замечание, но я нахожу его справедливым и признаю, что в этом месте и вправду есть нечто противоестественное».

Такое трудно себе представить. Великий поэт пришел к французскому императору, властелину Европы. Они разговаривают. В комнату постоянно заходят какие-то люди, решаются какие-то дела. Наполеон, что-то вспомнив, обращается к Дарю и спрашивает его о контрибуциях. Получает ответ и снова говорит с Гёте о «Вертере». Нить совершенно не потеряна!

Появляется маршал Сульт, чтобы сообщить неприятные известия из Польши. Гёте отходит вглубь комнаты. Там, у входа, Савари, Бертье, кто-то еще. Император про него не забывает. Проходит немного времени, и, как выразился сам Гёте, он «умелым маневром» отделяет его от стоящих рядом людей и снова общается только с ним, «приглушенным голосом».

Потом начался сумбур. Наполеон не то чтобы потерял интерес к Гёте, но вынужден был постоянно отвлекаться. Гёте посмотрел на камердинера, тот кивнул ему, и поэт покинул императора, договорившись о новой встрече. Они будут, но уже совсем другие.

«Я охотно готов признаться, что ничего более возвышенного и радостного не могла подарить мне жизнь, чем встречу с французским императором, да еще такую. Не вдаваясь в детали беседы, я могу сказать, что никогда еще ни один человек, занимавший высокое положение, не принимал меня этаким вот образом, с каким-то особенным доверием, можно сказать ставя меня в положение равного себе и всячески показывая, что считает мою натуру соразмерной его собственной» (из письма книгоиздателю Котте, 2 декабря 1808 года).

Очарованный? Околдованный? Отчасти да. Еще раз повторю: мало кто умел так располагать к себе людей, как Наполеон. И все же случай с Гёте особенный. Император не просто хотел «понравиться» – ему было интересно. По-настоящему. Гёте это почувствовал. Он был человеком очень чувствительным, как все поэты. И одновременно – философом, как многие немцы. Нужно, правда, признать, что в его оценке Наполеона «поэтического» гораздо больше «философского».

…Наполеон на Святой Елене надиктовывал Лас Казу и другим «легенду о самом себе». Правды в ней все же больше, чем вымысла. Большую часть вымысла откровенной ложью тоже не назовешь. Беру на себя смелость утверждать: он так это запомнил, он был уверен, что так и было. Есть такое свойство у великих людей.

Большая часть того, что говорил Гёте в последние десять лет своей жизни, записано Эккерманом. Нужно ли было ему что-то придумывать? Не знаю. Приукрашивать – наверняка. Эккерман ведь тоже писатель. Опять-таки Гёте уже старик… Но старик, сохраняющий ясность ума. Это легко проверить на примере его высказываний о Наполеоне. Он не путается ни в воспоминаниях, ни в оценках. Полагаю, что после эрфуртской встречи мнение Гёте о Наполеоне сформировалось окончательно и он его уже не менял. Так что для того, чтобы понять – какой он, «Наполеон Гёте», вполне хватит его разговоров с Эккерманом. И много цитат для этого не понадобится.

…Как-то Эккерман вспомнил о Египетском походе Наполеона.

– Меня удивляет, – сказал я, – что Наполеон в таком юном возрасте так легко и уверенно играл мировыми событиями, как будто он имел в прошлом многие годы практики и опыта.

– Дорогое дитя, – сказал Гёте, – это врождено великому таланту. Для Наполеона мир был тем же самым, чем для Гуммеля его рояль. То и другое нас изумляет, мы не постигаем ни того ни другого, и однако это так, и мы это видим своими собственными глазами. Наполеон велик в особенности тем, что он при всяких обстоятельствах оставался самим собою: перед сражением, во время сражения, после победы, после поражения – он всегда крепко стоял на ногах и знал ясно и твердо, что надо делать. Он всегда был в своей стихии, никакая неожиданность не застигала его врасплох, точно так же, как и для Гуммеля было безразлично, сыграть ли адажио или аллегро, в басу или в дисконте. Вот эта-то легкость и есть характерная черта всякого настоящего таланта, проявляется ли он в искусстве мирного творчества или войн, в игре на фортепьяно или в маневрировании пушками.

Совсем не случайно Гёте сравнил Наполеона с композитором и пианистом-виртуозом Иоганном Гуммелем. Одна из самых известных цитат Гёте – «Величие искусства яснее всего проявляется в музыке». При этом литератору Гёте было совсем неясно, как рождается музыка, он не понимал это разумом, а потому много раз повторял, что ее природу «никто не в состоянии точно уяснить».

Так и Наполеон для Гёте – нечто непостижимое. Для Гёте он пример некоего «демонического начала». Совсем незадолго до смерти он сказал Эккерману: «Разум и рассудок бессильны его объяснить, моей натуре это начало несвойственно, но я ему покоряюсь».

Объяснить он все же пытался, и не раз. «Поневоле напрашивается мысль, что демоны, дразня людей и подшучивая над ними, временами посылают к ним колоссов, настолько привлекательных и великих, что все стремятся им подражать, но никто не достигает их величия». Кто же эти «великие»? Гёте называет Моцарта, Рафаэля, Шекспира. И добавляет: «Столь же недосягаем и Наполеон».