Начальник штаба доложил мне о делах, которые последний месяц шли невесело. В заключение, оставив эту неприятность под самый конец, он сказал, что из трех командиров батальона двух нет в строю: один убит, а другой вчера тяжело ранен,
«Где он?»
«Похоронен».
«Да нет, раненый».
«Здесь, в соседнем доме».
Я сказал, чтобы меня провели к раненому. В деревне ужо два раза побывали немцы, и от нее остались только развалины. В доме, в который я вошел, не было ни дверей, ни оконных рам; с остатков крыши струи дождя падали прямо на глиняный пол. Раненый лежал в углу на охапке соломы, накрытый с головой двумя шинелями, и хрипло, со свистом дышал, так что было слышно на весь дом.
«Что, легкое прострелено?» – тихо спросил я.
«Да», – сказал начальник штаба.
Раненый застонал и что-то быстро проговорил. Я наклонился к нему, стараясь попять.
«Это он бредит, – сказал мне начальник штаба. – Ты не поймешь. Он вообще хорошо по-сербски говорит, а когда бредит – по-своему. Он болгарин».
«Давно в бригаде?» – спросил я.
«Год. Перешел границу и пришел к нам. Бойцом сначала. Храбрый человек».
Раненый повернулся на соломе, открыл глаза, и, увидев его мокрое от холодного пота лицо, я узнал его.
«Попов!» – позвал я.
«А, Пабло», – сказал он спокойно, и потому, что он нисколько не удивился, я понял, что он умирает.
«Сядь! – сказал он. – Только положи шинель, тут мокро».
Я сел рядом с ним и сказал, что назначен командиром их бригады и он снова будет служить под моей командой.
Он ничего не ответил: он знал, что уже не будет служить ни под чьей командой.
Мы несколько минут просидели молча. Потом он приподнялся на соломе, прислонил голову к стене и сказал:
«Опять в грудь. Как тогда. И, ты знаешь, – опять танк».