Когда это происходило в усадьбе семейства Вернеров, заботливый дядюшка эскортировал тем временем племянницу в Варшаву. Но после первой минуты усилия на этот решительный шаг, постепенно остывая и слабея всё больше, убеждался, что совершил великую нелепость, и что, конец концом, выйдет из неё побеждённым со стыдом. Сперва Альберт уже расстался с ним, делая ему строгие выговоры, и, обещав, что с ним совсем порвёт, добавил, что, ежели какие-либо неприятные последствия для Ядвиги это вынужденное путешествие потянет за собой, он о ней вспомнит. Был это как бы вызов, а красивый дядюшка, хотя прикидывался смелым, не имел ни малейшей охоты ни драться, ни снова походить на труса. Подъезжая к Варшаве, он проклинал в духе всё это дело и размышлял, как выбраться из него более или менее прилично. Несколько раз в продолжении дороги он приближался к карете Ядвиги, пытаясь завязать разговор, но она молча отворачивалась от него, и на любые вопросы не хотела дать ответа. Он бы охотно смирился, даже попросил прощения, но не было способа. Ломая голову над тем, что предпримет, решил у последней станции под Варшавой стражу от кареты убрать, а самому с адъютантом вернуться. Когда лошадей перепрягали, он снова приблизился к карете и, остановившись у окна, сказал панне Ядвиге:
– Прошу на меня не гневаться, я хотел дать тебе время глубже подумать над своим положением, это было всё моё намерение и я исполнил его. Ты вполне свободна, потому что я никогда твоей личной свободы ограничивать не хотел, из привязанности и уважения я учинил то, что было можно учинить в моём положении, скажу больше, я сделал вещь сверх силы, перешёл границу, которой никогда в жизни не решался перешагнуть, если я виновен в твоих глазах, это вина старых убеждений, которые связывали семью слишком, может, тесными узами; заклинаю тебя, подумай, возвращайся домой и остынь от этой опасной экзальтации, которую тебе плохое общество привило.
Ядвига, казалось, не слышит; когда он ей поклонился, она также склонила голову, а по отъезду его, видя себя свободной, хотя сломленной и уставшей, тут же приказала запрягать свежих коней и направиться прямо по той самой дороге, которую уже раз проделала.
Граф, дожидаясь, что из этого будет, стоял в стороне и был немым свидетелем как она в ту же минуту отъехала; он кусал губы, выкурил сигару и утешился тем, что по крайней мере с Альбертом на поединок не пойдёт.
На первой станции, которую быстро пробежали свежие кони, панна Ядвига, до сих пор живущая раздражением и нетерпением, почувствовала себя слабой и вынуждена была отдохнуть, силы её оставили, охватило какое-то сомнение и зловещее предчувствие. Не спешила уже так, как раньше, а, погружённая в мысли, на Эмму сдала всё хозяйство путешествия. Только на следующее утро они собрались дальше в тяжёлом молчании и прибыли около полудня снова на ночлег в местечко, в котором её первый раз задержал граф Макс и вернул. Ядвига не хотела заехать в гостиницу, которая ей напоминала ту неприятную и унизительную сцену, особенно тем, что от великой боли потеряла силу над собой и, может быть, первый раз в жизни почувствовала силу безрассудного гнева. Остановились, поэтому, в другом месте, на столько, сколько было обязательно нужно. Уже запрягали коней, когда вошёл служащий под предлогом каких-то приготовлений для дороги, и кивнул панне Эмме, чтобы вышла с ним. Она почувствовала, что там снова что-то произошло, и с тревогой вышла. На пороге второй комнатки на пороге, в уголке стоял Млот.
Никогда ещё таким погружённым в себя и грустным не видела его панна Эмма, лицо молодого человека, обычно светящееся энергией и отвагой, выражало беспокойство и несказанную боль.
– Что с вами стало, – сказала ему, потихоньку приближаясь, Эмма, – когда нас брали в неволю?
– Я? Убегал, – сказал Млот, – я знал дорогу, легко нашёл коней, достал до города.
– И возвращаешься так скоро? Что же с Каролем?
– Кароль! – воскликнул грустно молодой человек. – Кароль, если есть небо… уже на небе… и молится за Польшу, за которую погиб.
Эмма сложила руки.
– Тихо! Тихо! Что же теперь мы предпримем с Ядвигой?
– Если бы это была другая женщина, не она, – прервал Млот, – я бы сказал: увезите её, отправьте, но у Ядвиги достаточно силы души, чтобы с ним на смертном одре попрощаться, а если откажете ей в этом последнем утешении… будет для неё больней. Кароль лежит на катафалке, прежде чем его похоронят; вы должны поспешить.
– Но как же, – крикнула обеспокоенная подруга, – говорить ей? Или молчать? Что предпринять? Приготавливать её или сразу сказать всю правду?
– Приготовления к такой боли удвоят её только, – отпарировал грустно Млот, – её сердце должно предчувствовать несчастье и к нему быть приготовлено.
– Как же? Когда? Он давно умер?
– Не спрашивайте меня ни о чём, я бы не мог говорить, – Млот схватился за голову. – Были при его смерти из ряда вон выходящие вещи… в горячке пророчил, имел видения, прощался с Ядвигой, и… грезилось ему, бедному, что она рядом с ним… а была это Ванда, дочка хозяина, что за ним смотрела. Перед самой смертью разыгралась трогательная сцена… он дал ей колечко. Раненый Лукаш благословил их, девушка от этого почти повредилась рассудком.
С напряжённым слухом и глазами, полными слёз, Эмма ловила каждое слово рассказывающего, заламывая руки… наконец она забылась и начала громко рыдать. Оба не заметили, что потихоньку вошла Ядвига и глазами уже отгадала их разговор. Спустя минуту она подошла к Эмме.
– Чувствую, вижу, знаю, – сказала она, – Кароль умер? Говори! Говори! Не скрывай от меня… не выделяйте мне по капельки того бокала желчи… говори!
– Ты всё уже знаешь, – воскликнула она, бросаясь в её дружеские объятия…