Когда дождь и ветер стучат в окно

— Получен приказ Еккельна перебираться в Курземе.

— Когда мы перебираемся?

— Приказано немедленно выступить, но Упелниек пока колеблется. Надеется выклянчить разрешение расположиться в Риге.

— Удастся ему?

— Конечно, не удастся.

— А как же с его планами?

— Знаете что, радист, я пришел проститься с Даугавой. Хочу сегодня быть откровенным с рекой наших предков и заодно с вами. Я все меньше и меньше верю в игру, которую мы затеяли. Вы слышите грохот эшелонов? Вы слышите, как гудит по всему горизонту, почти у самого Кокнесе? А что мы между этими двумя гигантскими силами? Песчинка, не более. Любая из этих сил, даже погибая, может уничтожить нас без всякого усилия.

— Упелниек ведь учит, и вы сами пишете об этом в нелегальной «Свободной Латвии», что малых народов нет и что борьба народа за свое будущее никогда не бывает малозначительной.

— Но неужели вы уверены, что путь, по которому мы идем, — единственно возможный путь для латышского народа?

Вилис вздрогнул и посмотрел на Грегора. Лицо Грегора побледнело, он неподвижно уставился на течение Даугавы.

— Другого пути ведь нет.

— Нет? Еще недавно и я так думал. Но меня одолевают сомнения: а что, если мои убеждения поверхностны? Вы ведь знаете, что там, в этом гуле за Кокнесе, наступают и латыши, что партизаны в лесах, стреляющие в нас, тоже говорят по-латышски, и крестьяне, которые бегут в леса, чтобы их не угнали, и заводские рабочие, которые не идут к нам, но которые согласны скорее умереть, чем надеть немецкую форму, тоже латыши. Разве одни мы вправе выдавать себя за латышский народ? Оттого что мы проиграем игру, никто ничего не потеряет. Разве это не значит, что народ будет жить? Разве через некоторое время в восстановленных школах не будут учиться латышские дети, не будет звучать латышская речь, латышские песни? Придут новые писатели и будут писать новые стихи, латышские стихи.

— Но они ведь убьют всех, сошлют всех в Сибирь!

— Радист, говорить можно что угодно. Может быть, кое-кого и сошлют. Борьба имеет разные формы. А разве мы не сажали в тюрьмы коммунистов? Разве мы не пытали, разве не убивали? Разве латышские легионеры и диверсанты не уничтожают и латышей? Разве сын Адольфа Кактыня — этой оперной знаменитости — не работает засучив рукава палачом? История учит, что тот, кто держится старого, должен погибнуть.

— А мы?..

— Да, мы держимся старого.

— Но если в старом столько красивого, что стоит его защищать, даже умереть за него?

— Но мы все знаем, сколько красивого в новом?

— И вы можете не верить в нашу борьбу?

— Я не говорю о вере, я говорю о сомнениях.