— Джефри!
В голосе Роксаны звучала мольба, смешанная с ужасом и испугом; впрочем, она прекрасно знала, что это недоразумение. Ей и в голову не пришло укорить мужа или обидеться. Она произнесла его имя с дрожью увещевания. «Скажи мне все, Джефри, — звучало в этом слове. — Скажи Роксане, своей любимой Роксане».
— Как, Роксана… — повторил Джефри. Изумление на лице сменилось болью. Судя по всему, он испугался не меньше, чем она. — Я не специально, — продолжал он. — Ты меня напугала. Мне… мне показалось, что на меня напали. Я… господи, какой идиотизм!
— Джефри! — В голосе снова звучала мольба, воскуренная к некоему неведомому богу сквозь эту новую непроницаемую тьму.
Потом оба поднялись, оба распрощались — с запинками, с извинениями, с пояснениями. Сделать вид, что ничего не случилось, никто не пытался. Это выглядело бы святотатством. Джефри в последнее время не очень хорошо себя чувствовал, рассуждали оба. Часто нервничал. Но фоном для всех этих мыслей оставался необъяснимый ужас этого удара — изумление от того, что на миг между ними разверзлась эта пропасть, его гнев и ее страх, а теперь вместо этого — обоюдное чувство вины, безусловно недолговечное, но требующее, чтобы мостик через него перебросили незамедлительно, пока еще не поздно. Что за бурные воды несутся прямо у них под ногами, откуда этот ярый блеск из безвестной бездны?
В машине, в свете полной луны, он сбивчиво заговорил. Это… он и сам не в состоянии это объяснить, сказал он. Он думал про покер, полностью погрузился в игру, и когда она коснулась его плеча, он решил, что на него напали. Напали! Он отчаянно цеплялся за это слово, прикрываясь им как щитом. То, что прикоснулось к нему, вызывало у него ненависть. А когда он взмахнул рукой, все прошло — вся эта нервозность. Больше ему сказать было нечего.
Глаза у обоих наполнились слезами, и они зашептали слова любви, прямо там, под распростертым покровом ночи, — а мимо проносились примолкшие улицы Марло. Позднее, уже в постели, оба успокоились. Джефри возьмет неделю отпуска — побездельничает, отоспится, погуляет по округе; глядишь, нервозность и пройдет. Когда это решение было принято, Роксану объяло чувство защищенности. Подушка под щекой сделалась мягкой и приветливой, кровать показалась широкой и белой и совершенно надежной в рассеянном свете, лившемся в окно.
Пять дней спустя, когда в конце дня повеяло прохладой, Джефри схватил дубовый стул и швырнул его в окно собственной веранды. А потом свернулся на кушетке, точно маленький ребенок, жалобно плача, призывая смерть. Кровяной сгусток размером с бусину разорвал сосуд в его мозгу.
Бывает такой кошмар наяву, который настигает после одной-двух бессонных ночей, чувство, которое приходит на рассвете вслед за сильной усталостью: будто бы вся жизнь вокруг разительно переменилась. Речь идет о совершенно отчетливом убеждении, что нынешнее твое существование — это боковой побег жизни и связан он с этой жизнью так же, как связана картинка на экране или отражение в зеркале: люди, улицы и дома — всего лишь проекции смутного бессистемного прошлого. Именно в таком состоянии и пребывала Роксана в первые месяцы болезни мужа. Спала она только тогда, когда падала с ног от изнеможения; просыпалась в каком-то тумане. Долгие, полные рассудительности консультации, неявная аура болезни в коридорах, внезапные шаги на цыпочках по дому, где раньше раздавался веселый топот, а самое главное — бескровное лицо Джефри на фоне подушек в той самой постели, где когда-то они спали вдвоем: все эти вещи пригасили ее жизнерадостность и необратимо прибавили ей лет. Врачи не лишали ее надежды — но не более того. Долгий отдых, говорили они, полный покой. В итоге все житейские хлопоты легли на Роксанины плечи. Она оплачивала счета, следила за состоянием его банковских вкладов, переписывалась с издателями. Почти не выходила из кухни. Выучилась у сиделки, как готовить мужу еду, и месяц спустя взяла на себя весь уход за больным. Сиделку пришлось отпустить из соображений экономии. Одна из двух ее горничных-негритянок примерно тогда же взяла расчет. Роксана постепенно поняла, что до того они жили от публикации одного рассказа до публикации следующего.
Чаще всего ее навещал Гарри Кромвель. Новость ошарашила его и повергла в глубокое уныние, и хотя жена уже перебралась к нему в Чикаго, он несколько раз в месяц находил время для визита. Роксану утешало его сострадание — в нем была нотка собственной печали, прирожденная грусть, благодаря которой она не тяготилась его обществом. В самой Роксане неожиданно открылись новые глубины. Порой она думала о том, что, потеряв Джефри, потеряет и собственных детей — детей, которых ей сейчас особенно не хватало, которых, конечно, надо было завести раньше.
Только через полгода после начала болезни, когда кошмар несколько притупился, испарившись не из старого мира, а из нового, куда более серого и холодного, она познакомилась с женой Джефри. Так случилось, что она оказалась в Чикаго, у нее был час до поезда, и она решила из чистой вежливости нанести им визит.
Едва она перешагнула порог, ей сразу же показалось, что квартира очень похожа на какое-то давно ей знакомое место, — почти мгновенно вспомнилась пекарня за углом из времен ее детства, пекарня, где рядами стояли покрытые розовой глазурью кексы: удушливый розовый, съедобный розовый, розовый всепоглощающий, вульгарный, невыносимый.
Квартира эта была именно такой. Розовой. Она даже пахла розовым!
Миссис Кромвель, в розово-черном пеньюаре, лично открыла дверь. Волосы у нее были светло-русые, подцвеченные, как решила про себя Роксана, еженедельной добавкой пероксида к воде для ополаскивания. Глаза у нее были восковато-водянистого голубого цвета; была она хороша собой и подчеркнуто грациозна. Любезность ее отдавала одновременно и натянутостью, и задушевностью, враждебность так плавно перетекала в гостеприимность, что начинало казаться, будто и та и другая существуют лишь в выражении лица и тоне голоса, не трогая и не затрагивая глубин скрытого под ними эгоизма.
Впрочем, для Роксаны все это почти не имело значения: глаза ее сразу и надолго приклеились к пеньюару. Он просто вопиял об изумительном неряшестве. Сантиметров на десять от подола он был откровенно перепачкан голубоватой пылью с пола; еще сантиметров пять были серыми, и только дальше проявлялся естественный — то есть розовый — цвет. Грязными были и рукава, и воротник — а когда хозяйка квартиры повернулась, чтобы проводить Роксану в гостиную, Роксана увидела, что и шея у нее грязная.
Начался разговор, пустой и односторонний. Миссис Кромвель перечислила, что она любит, а что нет, поведала о своей голове, желудке, зубах, квартире, с дотошной бездушностью отъединяя Роксану от нормальной жизни, будто как-то само собой разумелось, что, перенеся такой удар, Роксана предпочитает замкнуться в собственном пространстве.
Роксана улыбнулась. Ну и кимоно! Ну и шея!
Минут через пять в гостиную притопал малыш — чумазый мальчуган в замызганном розовом комбинезончике. Мордочка у него была вся заляпанная — Роксане сразу захотелось подхватить его на руки и вытереть ему нос; да и вообще, все окрестности его головы нуждались во внимании, а крошечные башмачки просили каши. Просто позор!
— Какой славный малыш! — воскликнула Роксана, лучезарно улыбаясь. — Ну, иди ко мне.
Миссис Кромвель холодно посмотрела на сына:
ebooksa