Гелимадоэ

Внезапно он остановился передо мной и взглянул так строго, что у меня потемнело в глазах.

— Почему же ты, зная обо всем, не сказал мне вовремя? Только говори правду — почему?

— Я не сказал вам потому, — ответил я, заливаясь краской, — что я любил барышню Дору. С превеликой радостью готов был сделать все, что она ни пожелает.

Доктор разразился демоническим хохотом, — как сатана, которому удалось застигнуть праведника в момент грехопадения. Под конец закашлялся.

— Это хорошо, — сурово продолжал он, — просто замечательно, что ты готов был сделать для нее все, что бы она ни приказала… Очевидно, тем самым ты хочешь сказать, что был влюблен в нашу Дору?

— Да, — серьезно, с сокрушенным сердцем подтвердил я, глядя ему прямо в глаза. Большего позора для себя я уже не в состоянии был вообразить и преисполнился глубокого равнодушия ко всему, что могло произойти дальше. Пускай теперь Ганзелин бранит меня, пускай хоть на куски разорвет, — мне это совершенно безразлично.

— Соображаешь ли ты вообще, глупый мальчишка, что несешь? — закричал он на меня. — И ты признался в этом своему отцу?

— Да, — апатично ответил я, — и он послал меня к вам, чтобы я все рассказал.

— Для тебя это, разумеется, тяжкое испытание, — уже несколько спокойнее заключил Ганзелин.

Я молчал, видя, что возразить нечего.

— Ах, парень, парень, — говорил доктор, уже совсем смягчившись, — вот ты изложил тут мне все по-писаному, как посоветовал твой папа, образец чиновничьей честности (скрытая усмешка), и теперь ожидаешь приговора. А понятно ли тебе, что грехи подобного рода вообще не подлежат прощению?

Я растерянно кивнул головой.

— А твой отец, разумеется, хорошо сознавал, что посылает сына прямо в логово льва! Он, вероятно, предупредил тебя, что, быть может, я, ввиду твоего искреннего раскаяния, прощу предательство? Ну, отвечай! Либо остерег, что, возможно, легко это не сойдет?

Мне было неясно, куда клонит Ганзелин, но я был далек от всякой хитрости, считая, что обязан говорить только правду. Да, подтвердил я, отец ободрил меня, говоря, что, возможно, я буду помилован, но отнюдь за это не ручался.

— А как ты полагаешь, глупый, по уши влюбленный юнец, — выкатил на меня свои безжалостные светлые глаза Ганзелин, — если б ты выдал мне Дорины планы, сбежала бы она в таком случае или нет?

Смешавшись, я ответил, что не знаю. Я и впрямь не был вполне убежден.

— Ты не знаешь, зато знаю я! — с раздражением воскликнул Ганзелин. — И я скажу тебе — она все равно ушла бы от нас. Да, да, я абсолютно уверен. Если уж нашей Доре вздумалось идти за своим фокусником, то она сбежала бы, невзирая ни на какие преграды, на мои просьбы или мое вмешательство. Понимаешь?

Теперь я согласился уже охотней. В моей голова что-то прояснилось.

— А раз она все равно сбежала бы, независимо от того, изобличил бы ты ее или нет, то в чем же ты видишь свою вину? Ну скажи, в чем?

— Ни в чем! — обрадованно вскричал я.